Так почему же, черт возьми, оно не запускается?!!
Я покачал головой и прошептал:
– Приготовиться. Триста джоулей.
Это был мой последний шанс. Последняя возможность что-то предпринять.
Лампочка на дефибрилляторе вспыхнула зеленым. Сухо треснул разряд. Я видел, как по сердцу Энни прошла волна и оно всколыхнулось, словно наполненный водой резиновый шар, который кто-то поддал ногой. В следующее мгновение сердце судорожно сжалось, с такой силой натягивая швы, что мне почудилось – я слышу треск лопающегося кетгута. Убрав электроды, я ждал, но сердце больше не шелохнулось, и я протянул к нему руку, обхватил пальцами, сдавил – и сразу отпустил. Я чувствовал, как оно заполняется кровью, и снова сжимал, я перекачивал кровь вместо него, я пытался вдохнуть в него жизнь движением пальцев, но каждый раз, стоило мне расслабить руку, сердце Энни безвольно тяжелело в моей ноющей от усилий ладони. Не знаю, на что я надеялся, может быть, на чудо… Останавливаться я, во всяком случае, не собирался и продолжал массаж. Пять минут… Десять… Наконец мои мускулы просто отказались служить, но убрать руку я не мог. Это было свыше моих сил.
Ройер коснулся моего плеча и покачал головой. Сестры, стоявшие вокруг операционного стола, плакали, старший резидент отвернулся, перфузионист закрыл лицо руками. Ройер посмотрел на часы на стене:
– Время наступления смерти – двадцать три часа одиннадцать минут.
Слезы… Они подступали медленно, неотвратимо. Ручейки превратились в полноводную реку, в Таллалу слез. Впервые после смерти Эммы я позволил этим потокам увлечь себя. Годы страданий, годы не находившего выхода горя и отчаяния обрушились на меня в один миг, захлестнули с головой, понесли туда, где глубоко в моей душе трещала по швам и осыпалась возведенная мною плотина. И плотина не выдержала, рухнула, и моя ничем не сдерживаемая боль широко разлилась по равнине иссохшей, измученной души, словно кислотой выжигая все, что оставалось в ней живого.
Я попятился. Вокруг меня со звоном сыпались на пол инструменты, но я ничего не слышал, не замечал. Наконец я налетел на стальной стол, рухнул на колени, повалился на бок и свернулся на полу в зародышевый комок, подтянув колени к груди и обхватив их руками. Я не мог дышать, и мне казалось, что я тону в глубокой, черной воде. Инстинкт толкал меня к поверхности, и я пытался плыть, но только барахтался на одном месте, а со дна ко мне уже тянулся мертвый город Бертон, хватал за лодыжки и тянул вниз, где царили тьма и тишина и где под слоем ила спали вечным сном давно умолкшие улицы и пустые дома.
Я еще боролся, я бил руками и рвался вверх, я звал Чарли и приказывал санитарам снова зарядить «стукалку» на триста джоулей. Потом передо мной появилось лицо Эммы, я звал ее и кричал «Проснись!», а потом – «Не уходи!», но она исчезла, и в темной воде передо мной возникло желтое платье и полощущиеся на ветру желтые ленточки на шляпе, а в ушах зазвенел детский голосок, выкрикивавший «Лимона-а-а-а-а-д!» на всю улицу, на весь город, на весь мир. Когда я впервые услышал этот крик и увидел девочку, торговавшую лимонадом за самодельным прилавком, что-то во мне всколыхнулось, но я забыл об этом, а теперь вспомнил.
А еще я вспомнил о том, что только что произошло, и затрясся словно в конвульсиях. Я рыдал в голос, стараясь избыть терзавшую меня боль, вину, бесконечные сожаления и стыд, но все было напрасно. Именно в эти мгновения я постиг, что есть грехи, за которые я никогда не перестану расплачиваться.
Но вдруг в мутно-зеленом сумраке у самого дна я снова увидел Эмму. Она поднималась снизу ко мне навстречу и казалась живой – на ее груди не было ни намека на шрам. Эмма прикоснулась к моему подбородку, поцеловала в щеку и мягко подтолкнула – нет, не наверх, к свету и воздуху, а к операционному столу, на котором лежало безжизненное и холодное тело Энни. Не успел я оглянуться, как Эмма исчезла, и я снова остался один на один с собой и с делом своих рук.
Энни не двигалась. Рана на ее груди зияла, точно мрачная пропасть, в самой глубине которой крошечным комочком застыло сердце. Рядом на столе стоял старый, треснутый кувшин с водой, и я схватился за него как за последнюю надежду, попытался поднять, но не смог – он был слишком тяжел. Тогда я взялся за кувшин двумя руками, с усилием оторвал от стола и стал лить воду на неподвижное тело Энни, смывая начинавшую сворачиваться кровь. Чем больше я выливал воды, тем чище становилась ее кожа – и тем тяжелее делался кувшин в моих руках. И с каждой секундой – я отчетливо видел это! – сердце Энни наполнялось рубиновой кровью, а страшный хирургический разрез на груди сам собой закрывался и вскоре исчез совсем, не оставив ни шрама, ни малейшего следа.
Вскоре я едва удерживал в руках кувшин, который весил теперь десятки, сотни тонн. Моя нога заскользила по мокрому полу, и я покачнулся, но удержал равновесие, стараясь, чтобы вода – как можно больше воды – по-прежнему попадала на Энни. От страшной тяжести – и кувшина, и всего, что я так долго носил в душе, – немели и отказывали мышцы, и я сгибался до земли. Чувствуя, что еще немного, и я больше не выдержу, я собрал последние силы и одним отчаянным рывком поднял кувшин высоко над головой, окатывая холодной, чистой водой и Энни, и себя. Стоя в центре ревущего, пенного водопада, я чувствовал, как он смывает боль, усталость, уносит скопившуюся на сердце муть. На мгновение я ощутил себя чистым – но лишь на мгновение. В следующую секунду мои сведенные судорогой пальцы разжались, кувшин полетел на пол и разбился вдребезги.
Этот звук потряс меня. Я открыл глаза, сорвал с лица маску, и в легкие мне хлынула то ли ледяная вода, то ли просто свежий, прохладный воздух. Я поперхнулся, закашлялся и вдруг обнаружил, что нахожусь в просторной, залитой светом комнате. Откуда-то издалека доносился голос Эммы; она что-то шептала, и эхо ее слов, преодолев границы тишины, в которой мы только что побывали, долетело до меня, проникло в сознание и в душу. Я стоял над Энни, и пока мои слезы капали на ее холодное, серое, как мертвый камень, сердце, снова и снова твердил эти слова как последнее заклинание.
Однажды я забыл их сказать, и источник жизни Эммы иссяк.
Прошло полтора месяца. Многочисленные летние гости – искатели покоя и тишины – отправились по домам, и гидроинженеры приоткрыли затворы плотины, понизив уровень воды в озере на несколько дюймов. Взбаламученный донный ил поднялся к поверхности, предвещая долгую, холодную зиму. Когда придет зима, повсюду от Бертона до Атланты потребление воды вырастет, и уровень озера станет падать дальше – вплоть до весны, когда дожди наполнят его вновь.
Мой дом погиб, жизнь, которую я вел на протяжение последних пяти лет, навсегда переменилась, но я все же вернулся на свой участок на берегу и, стоя среди руин, долго перебирал мусор и обломки. Из того, что у меня когда-то было, не осталось почти ничего, точнее, ничего стоящего. Мне посчастливилось найти несколько фотографий и кое-что из кухонных принадлежностей, но и только. Смерч уничтожил все, что мог, а что не мог, разбросал по территории соседних округов или утопил в озере. Один вид изломанных, брошенных как попало вещей, которыми я когда-то дорожил, приводил меня в некое странное оцепенение, от которого мне удавалось избавиться лишь с большим трудом.
В надежде отыскать что-то из вещей я несколько раз обошел участок, а потом перенес поиски в леса на северном побережье. На это почти безнадежное занятие я потратил три дня. Деревья в лесу были сломаны на высоте около десяти футов, а их верхушки валялись вокруг, словно палочки для игры в бирюльки[93], так что даже ходить здесь было непросто.
Примерно в сотне ярдов от своего бывшего дома я набрел на лежащую на боку бронзовую ванну Эммы. Три ножки из четырех были отбиты. Проведя пальцами по бортику, я вспомнил, как она лежала в этой ванне и улыбалась мне сквозь поднимающийся от воды пар. Как же давно это было!.. Ванну я оставил там, где она упала, а на следующий день прекратил поиски. Деревянный футляр для теодолита я так и не нашел.
Дней через десять после смерча я вышел на берег и долго смотрел на только что очистившееся от мусора озеро. Мне все казалось, будто оно что-то говорит мне, но что – было не разобрать. Опустив голову, я увидел в воде свое отражение и решил, что это Послание.
Я съездил на свой склад в холмах, снял брезент со штабелей досок и, чихая от пыли, загрузил ими прицеп. За день я совершил несколько ездок туда и обратно и натер на руках мозоли, но мне это нравилось.
Термит вызвался мне помогать. Почти каждый день, закончив работу на Якорной пристани, он вскакивал на гидроцикл, пересекал озеро и, засучив рукава, принимался за дело. В первый же день он привез мне несколько журналов. Качая головой и глядя в сторону, Термит сказал:
