Сотворение мира
Биелю — разнообразные теории языка Маргери а-ля Даймонд Джим
В начале есть только ночь: ложно вечная ночь, которой не суждено смениться даже утренней зарей, в связи с чем в первый день Господь Бог (создав прежде всего самого себя) создает свет, и эта работа так его утомляет, что он просто валится с ног, и ложится спать, и проводит за этим занятием несколько дней, а на шестой день просыпается и ему приходится второпях создавать вселенную, Землю, растения, животных, гоминидов, ядерную физику и привидений, которые (в силу своего взбалмошного нрава) бросаются раскрашивать небо в голубой цвет, потому что, как вам должно быть известно, вначале (я хочу сказать — на протяжении первых пяти дней) небо было зеленое, и по сей причине его часто нельзя было отличить от лугов, заросших травами, которые в свою очередь теперь считают свое зеленое существование слишком однообразным и расцвечиваются всеми оттенками разных красок, от которых радуги сходят с ума от зависти и, чтобы не отстать от разноцветных лугов, теперь принимают форму различных геометрических фигур и тел: квадратов, треугольников, кубов, цилиндров и особенно пирамид, что поражает египетских фараонов, существ крайне влюбчивых, которые решают взять их под свое покровительство, а для пирамид это губительно, и они начинают грустить и становятся пыльно-серыми от этой печали и от слез, пролитых над Нилом, который в описываемое нами время еще и не река вовсе, а так, ручеек, на берегу которого растут агавы и стоит модернистский ларек с прохладительными напитками, где господин в сером пальто просит подать ему лото; а какой-то умелец просит соль и перец; а какой-то вагоновожатый просит голову осла и чай с мятой; а одна проститутка с рыжими усами просит бутерброд и башню с часами; а какой-то патлатый студент просит вилку, нож и абсент; а ушастый цыган ищет бесхвостый аэроплан (а ему предлагают Олоста!); а один господин из деревни Ульястрет просит заменить ему хлеб (он у вас черствый); а какой-то таксист, большой бука, просит, чтоб ему нарезали лука; а певцы из хора Клаве просят чаю на траве; а дама из Жироны просит яичницу с лимоном; а какой-то монах-капуцин просит еще один мандарин; а делегация коммунистов требует, чтобы сменили таксистов; а какие-то горбуны просят чистой черной икры; а одному романисту хочется отведать ножку велосипедиста (по-баскски); а какой-то художник-концептуалист заказывает кружку пива; а один сторож заказывает шпроты; а какой-то гомосексуал просит один реал, а гетеросексуал — модный журнал, а адвокат с юга Франции хочет, чтобы ему сделали операцию; а полчища ящерок остались без завтрака; а один чревоугодник потерял пенис и так ходит, а один токарь пернул и охнул; а этот буржуй — сукин сын; а молодая потаскуха осталась без уха и просит подать ей картошку, а ей приносят ведьмину кошку, и она говорит: что за чертовщина? и направляется в магазин, где торгуют чаем (но посреди улицы вдруг кончает); а для целого племени индейцев не нашлось хорошей рифмы, и они умерли у стойки, и тут приходит дворник (а он был с Менорки) и выметает их всех на улицу, и тут начинается битва при Вундед-Ни, и в живых остаются только Чарльз Бронсон и Карен Блэк[17], которые трахаются без передышки и рожают сотни девчонок и мальчишек; и один из них (когда уже вырос) заказывает кофе с молоком, а официант отвечает — потом; просит он аспирин, а ему дают кокаин; и он принимает чуть-чуть, а думает, что доза большая; а потом все садятся в грузовике в ряд, и какой-то горбатый конокрад запускает в них снаряд, и он заказывает словарь, а его спрашивают: с перцем? и, поскольку он задержался с ответом, ему приносят бычье сердце; он съедает его с аппетитом и чувствует себя сытым, он рыгает и на собаку лает (она вздрагивает), которая бежит за котом, который ищет миску с молоком, а ему дают хлеба, а он — такой привереда — отправляется в гостиницу «Ритц» и заказывает рис, а ему приносят поросенка с ботвой, он съедает его глаза и отходит в мир иной (в них было много токсинов), и его хоронят по-быстрому скучным вечером под небом, всеми тонами расцвеченным — и сиреневыми, и серыми, и желтыми — всеми оттенками рассвета, который окрашивает облака тоской и трогает крылья птиц своей черной рукой, и они сначала петь тише стали, а потом и совсем в рот воды набрали (а может быть, и сказать им нечего); и они покупают кинопроектор и прокручивают очень медленно все фильмы Клода Лелуша и тоже отходят в мир иной (совершенно естественно), и их в море с почестями спускают, как генералов или капитанов, под флагами трехцветными, которые по ночам трахаются со звездами и оплакивают ушедшую молодость, которая уже не вернется; а она вдруг возвращается и говорит: привет! и все делают вид, что ничего не произошло и что можно наверстать упущенные годы; но некий мрачный, тусклый, заунывный — и далее в том же духе — голос говорит: нет, нет, ничего уже не изменишь; и это голос совести нашего времени, которая купила себе синий «порше» и просит содовую и немного терпения, а ее посылают к черту, и она уезжает, и больше не возвращается, и посылает открытки из экзотических стран и любовные письма, похожие на те, которые ты посылала мне когда-то, помнишь? и они слушают Международное французское радио, ночь и надежды; и какая-то блондинка с улыбкой на губах подходит ко мне и говорит так: hvor meget skal man give for en pähaengsmotor? en kompromisløs pris, vil Johnson-ejeme sige, — и меня одолевают сомнения (а когда я сомневаюсь, то всегда рассматриваю свои ногти), а потом я поднимаю голову и бросаю ей решительно: og der er flere, der floretraekker Jonhson-motorer, frem for noget andet maerke i pähaengsmotorer[18]; и от подобного ответа из глаз ее начинают капать слезы, и они кажутся стеклянными, потому что, долетев до земли, превращаются в бутылки с джином, которые иссохшие руки (имейте в виду: пески пустыни дышат вам в спину) подносят к растрескавшимся губам, и рты с жадностью одним глотком выпивают все содержимое, и языки щелкают о нёбо, но оно такое хрупко-сухое, что разлетается на тысячи осколков, в каждом из которых, как в миниатюре, отражается наш собственный мелкий и мерзкий мир, как в малютке «фольксвагене» оранжевого цвета; машина пускает дым из всех дыр, а четверо папарацци с похвальным усердием размахивают тряпками на углу, чтобы развеять эту мглу, которая розовым туманом поднимается в небеса к планетам, астероидам и спутникам; и на одном из них верхом восседает Господь, который протягивает мне свою жилистую руку. Enchante, — говорю я, — je suppose[19], что вы — Господин Бог? А он, такой проходимец, отвечает: нет, я Господиннадцать Бог, к вашим услугам. И просто покатывается от смеха, удаляясь в сторону рая среди сонмов ангелов и архангелов, которые писают на Землю из своих пластмассовых щелочек и крантиков (вот вам и бесконечные дискуссии о том, имеют ли ангелы пол); а у этих ангелов и архангелов волосы из желтой пряжи, и они сражаются между собой и устремляются вверх (или, может быть, вниз) в межгалактическом пространстве и сталкиваются с кометами и звездочками[20], и с точками, и с запятыми, и с литерами всех гарнитур, и все это на нас наваливается, и нам приходится сломать стену типографии, в которой воняет краской, и мы берем такси и просим отвезти нас на Тибидабо[21], таксист нажимает на газ (сто километров в час), и в один миг мы в порту. Здесь, говорит нам таксист, Ж. В. Фойш[22] грузил в порту бревна. У вас не все дома! возражаем мы, никакие бревна в порту Фойш не грузил, у него кондитерская в районе Саррья! А кроме того, мы просили отвезти нас на Тибидабо! Сердитый таксист вытаскивает из кармана скомканный лист: печати красные и штампы синие, и текст — тонкие линии, что создает впечатление официального документа. Смотрите, смотрите, здесь говорится, что на Тибидабо ездить запрещается. И особенно в одиночку! Еще спасибо мне скажите, что я не сообщаю об этом куда следует! Ну, давайте, расплачивайтесь. Я протягиваю ему банкноту достоинством пятьсот песет. У меня нет сдачи, пока! И он, точно за ним черти гонятся, зажимая в руке деньги, газует — ж-ж-ж-у! — и бросает меня на берегу моря, в омуте знаменитого одиночества городской жизни, где она только что подцепила моряка-норвежца с волосами цвета золотистого пива, и теперь они вместе переживают безумную историю любви, которая закончится когда-нибудь дождливым вечером на Лазурном Берегу, на фоне бурных и мощных всплесков голубых регул, в то время как корабли без кормы бороздят атлантические просторы и белая пивная пена, которая ласкает песчаные пляжи, и порты, и утесы, засасывает чаек, которые летают, почти касаясь крыльями волн (а волны — это пряди, выбивающиеся из прически моря). И все это было в день шестой. Когда же наступает седьмой день, наш Господь Бог отдыхает. А потом является Гайдн и сочиняет на эту тему ораторию.
О ничтожности человеческих желаний
