От десяти до семи он читал нужные ему книги и откликался на телефонные звонки — добросовестно докладывал невидимому абоненту, где проводит свое рабочее время старший научный сотрудник такой-то; замирая от чувства ответственности, он готовил первую в жизни справку и так же ответственно считывал с машинки куски коллективной монографии, в которой участия не принимал. Он копался в библиотеке, разыскивая новые материалы по восстанию сипаев, чтобы взглянуть на него изнутри — глазами солдат и гордых индийских князей, а заодно выполнял задание шефа: переписывал шифры для чужой докторской. Все это он делал охотно и быстро, и очень скоро о нем заговорили как о перспективном и исполнительном молодом человеке, и очень скоро он уже знал людей, которые могли ему дать рекомендацию в партию.
И как же кстати вызвал его однажды ученый секретарь и попросил (именно попросил!) поработать с делегацией индийских ученых, прибывающих в Москву по линии президиума Академии наук.
…Павел стоял на взлетном поле, смотрел на вздрагивающее, замирающее, тяжелое тело самолета и трусил: сейчас подадут трап, сейчас они выйдут, заговорят, а он ничего не сумеет перевести. Свою первую фразу он вызубрил наизусть, но вдруг не поймет индийцев? Говорить они будут, конечно, на хинди, но произношение, диалекты… А что, если родной язык главы делегации — урду? С урду у Павла не очень…
Но глава делегации, пожилой индус с влажными скорбными глазами, заговорил по-английски — медленно и внятно, и только потом, вслед за Павлом, перешел на хинди. И Павел его прекрасно понял! И делегаты, похоже, без труда понимали Павла. И сразу схлынуло напряжение, и они стали своими — черноглазые, смуглые, тонкие гости и человек, знающий их язык и страну, о которой они стали скучать, как только ступили на чужую для них землю.
И была просторная, гордая Москва, увиденная их глазами; и были в белых залах приемы с торжественными речами и тостами, с первым в жизни Павла жульеном в серебристых ковшиках с длинными ручками. И были серьезные переговоры, на которых Павел блеснул как переводчик. А потом был Ленинград — тоже впервые.
Темное, почти черное небо. Низкие рваные тучи, стремительно несущиеся над великим Всадником. Яростный конь и могучий Петр. Никакие открытки и марки, никакие самые тщательные репродукции не могли передать эту силу, этот мощный рывок вперед, в будущее: на открытках и марках не было Ленинграда. И плескались о гранитные ступени сердитые серые воды Невы, замирало сердце при взлетах машин на горбатые мостики, и стоял спокойный Исаакий, мускулистые юноши держали крепкой рукой мускулистых коней, и светились на Невском изогнутые старинные фонари.
Делегацию принимали в исполкоме, где Павел точно и четко переводил беседу с самим председателем. Изящная девушка водила их по золотому, роскошному Эрмитажу. Они были в Смольном и на «Авроре», а потом поехали в Разлив.
Индийцы почтительно выслушали пожилого обстоятельного экскурсовода, постояли у шалаша и задумчиво пошли к машине. А на обратном пути, когда машина неслась по узкой дороге, зажатой с обеих сторон болотцами и озерами, на Павла обрушился водопад вопросов.
Какая мешанина была, оказывается, в ученых головах именитых гостей! Какой темперамент пробился сквозь восточную непроницаемость! Они знали многое, но не понимали главного: тактики большевиков в годы реакции и войны. «Поражение своего правительства»… Это даже им, гандистам, непротивленцам, было невозможно уразуметь. Аресты, ссылки, полиция рыщет по всей России, а Ленин пишет великую свою работу «Государство и революция», и партия готовит страну к восстанию. А ведь война, угар патриотизма… Какое нужно иметь мужество — призывать к поражению собственного правительства!..
Всю дорогу Павел сидел, обернувшись к индийцам, и говорил, говорил — об отношении большевиков к войне, об эре революций, о войнах справедливых и несправедливых… Он разъяснял, доказывал, спорил и был счастлив.
Впервые он так надолго расстался с Таней. Как она там — без друзей, без своих экспедиций, вдвоем с нелюбимой свекровью? Он совсем забыл о ней и потому в последний ленинградский день опрометью бросился в длинный, на полквартала, Гостиный двор и купил какую-то рыжую, всю в цепочках, сумку, а тете Лизе — расписной синий платок.
Он явился домой, старательно скрывая чувство вины и тревоги, изо всех сил пытаясь казаться благополучным и уверенным в себе главой семьи. Мрачная Таня подошла, переваливаясь уточкой, подставила щеку для поцелуя, пожала плечами, получив нелепую сумку: «Лучше бы о пеленках подумал». Тетя Лиза бурно радовалась платку, хлопотала у накрытого стола — знали бы они, где и как он недавно ужинал! А убого у них все-таки…
— Понимаешь, — рассказывал он вечером Тане, — это ведь очень важно, какой человек работает с делегацией. От меня, знаешь, тоже зависит их впечатление от Союза, от всех нас…
— …советских людей, — закончила за него Таня. — А без патетики можно?
Павел умолк и больше не сказал ни слова. Неужели она и дальше будет такой? Или в ее положении все так злятся? Скорей бы уж, что ли…
Сын родился в конце ноября, через неделю после утверждения темы на ученом совете. Утверждение — дело формальное: давно обговоренные темы всегда утверждались. Но все равно Павел волновался и радовался. Его слушали, ему задавали вопросы, что-то советовали. Он почувствовал себя своим в институте.
Под окна роддома Павел пришел с зеленой игрушечной машиной под мышкой и с букетом белых пожухлых астр. Таня смотрела на него сквозь двойные стекла, смеялась и разводила руками: показывала, какой он, их Сашка. Павел изумленно качал головой, в комическом ужасе хватался за голову: что же с ним делать, с таким капельным?
Через десять дней он забирал жену и сына домой — в их выскобленную до блеска (счастливые бабушки драили ее три дня), в их светлую, полную ожидания, просторную от невообразимой чистоты пятнадцатиметровую комнату.
В тот день с утра валил мокрый, лохматый снег, «дворники» метались по стеклу старенькой синей «Победы», не успевая отбрасывать его в стороны. Шофер ворчал и вытирал стекло большой пестрой тряпкой.
Павел сидел на заднем сиденье и не соображал ничего. Все вокруг занесено снегом, снег валит и валит. А он едет за Сашкой… Вот уже и имя у человека, он уже есть на свете, а понять это никак невозможно. Маленький такой, головка — с кулак отца, но человек же, сын! Нет, так не бывает… И этот снег — он простудится!
Незаметно для себя он пробормотал в тревоге последнюю фразу. Водитель с готовностью обернулся, и Павел улыбнулся смущенно и гордо:
— За сыном еду. Сын вот родился, а снег…
— Ничего, — подмигнул шофер. — Наш брат, мужик… А мужику ни снег, ни дождь нипочем, точно? А ты молодец, парень, не бракодел! У меня двое, и обе девки. Но отчаянные… Ох, отчаянные… Дерутся, нет спасу!
Водитель рассказывал про своих «девчонок», Павел смеялся, поддакивал и все поглядывал на лежащий рядом с ним чемодан, заботливо собранный Софьей Ивановной. В нем были какие-то чепчики, косыночки, одеяло, пеленки и огромная голубая лента — знак того, что родился будущий мужчина, его, Павла, сын!
Наконец они добрались до роддома, и шофер, остановив машину и отвалившись на сиденье, сказал, вкусно закуривая:
— Ну, давай! А я пока подымлю: после уж нельзя будет…
— Как нельзя? — очнулся Павел.
— А так, — с удовольствием разъяснил шофер: очень ему нравилась эта роль — отец с большим стажем. — Этим кулечкам, малышам то есть, дымом дышать вредно. И жене твоей, учти, тоже! Так что держись!
— А я вообще-то и не курю, — обрадовался Павел.
Он взял чемодан и вышел.
— Эй, вернись, что скажу! — окликнул его шофер-опекун. — Ты вот что, приготовься. Сын, значит, будет такой, — он чуть раздвинул руки, — и красный… Смотри не пугайся, они там все такие, новорожденные. Слово-то какое, понял? Родились, значит, только что. А то моя после сто лет пилила: «Ты, говорит, как дочь увидел, так испугался. А она, говорит, лучше всех была в нашей палате…»
— Ясно, — кивнул Павел. — Спасибо, не испугаюсь.
Строгая сестра взяла чемодан и ушла, а Павел остался ждать в приемном покое. Он старался думать о сыне, но думал о снеге, гнилой погоде, о том, как здорово, что его научный руководитель — замдиректора института; что мясо кандидатской — это его диплом, а уж гарнир — введение, заключение, ссылки на авторитеты — он наскребет; что хорошо бы снова смотаться куда-нибудь с делегацией, поболтать на хинди, попереводить, поприсутствовать на приемах…
Но вот ему торжественно вручили большой и легкий сверток, и все мысли исчезли, все вообще вылетело из головы. Остался страх — скользкие, мокрые ступени, он может упасть, уронить сверток… Павел бережно поцеловал в щеку измученную бледную Таню, приподнял и тут же опустил кружево, прикрывавшее лицо сына: красное, сморщенное, малюсенькое, оно все-таки испугало. «Ничего, привыкну!»— подбодрил себя Павел, осторожно спустился с лестницы, махнул шоферу. Машина, врубаясь в снежную кашу, лихо подкатила к подъезду, и он, прикрывая собой Сашку, нырнул в такси. Рядом села пахнущая мокрым снегом Таня, и они поехали домой втроем.
