За обязанностями и докладами жандарма что-то ещё и сегодня таится — я пока не вижу ясно что, — когда он выволакивает из-за стола харчевни пьяного, бьёт, поверхностно осматривает свою жертву, поскольку внутренние кровоподтёки не видны, а потом вызывает «скорую помощь», поскольку жертва, разумеется, сама побила себя и свою головку, не очень-то способную держаться. Жертва молчит, потому что она без памяти, а если что и вспомнит, то кому пойдёт жаловаться? Главное — не убить невзначай, гласит неписаное правило, можно только голову вместе с ушами и жизненно важным носом и жизненно необходимым ртом засунуть в пластиковый мешок, что не очень способствует дыханию. Такова его природа. Засунутый может, если хочет, и перестать дышать, против этого мы ничего не имеем, пожалуйста, это его дело. В конце концов, это его жизнь. До районного городка доходят слухи о жестокости этого жандармского постового, но там только посмеиваются. Ничего не докажешь. Хотя умерщвление волнует, влечёт за собой чувство собственной значимости, которое позволяет полностью забыть себя, поскольку ты весь целиком набросился на другого человека. Спросите хоть одного убийцу, он вам не скажет! Что убивать позволительно, что, прежде всего, это можно, за это женщины считают тебя несравненным, потому что они не знают больше никого, кто в состоянии это сделать. Они так и вьются вокруг насильников, жандарм это знает, он однажды арестовывал такого, ему даже обуться не дали, после того как он пристрелил свою жену из пистолета и тяжело ранил сына-подростка. Но заполучить такое — такого — всё равно что в лотерею выиграть, пусть не главный приз, ведь в сельской местности люди повадливы убивать, они натренировались на животных, но втихую, есть дома, где поутру можно найти пять трупов — не знаешь, откуда и взялись. Ведь людям скучно, развлечений мало (осведомитель, получив информацию о том, что преступник имеет огнестрельное оружие и может им воспользоваться, тут же передаёт это инфернальное инфо дальше, он уже знает наших: преступник не лыком шит и стрелял среди прочих в спецподразделение жандармов «Кобра». А это нехорошо). В большинстве случаев убийца рано или поздно обезврежен и сидит в тюрьме, его семья выведена из игры, но убийца из-за этого не потерял в цене, вместе со своей измученной душой, которая у него теперь нараспашку. Так и есть, я вижу: несколько женщин уже пишут ему любовные письма. Те самые женщины, которые не раз и не два ревели перед дежурным пультом жандарма, пока он, нервничая, оттого что не хватает пальцев, печатал обстоятельства их дела. Некоторые преступники только плачут, всё время плачут, но раскаяния как не было, так и нет. Может быть, ему поможет раскаяться вот эта смотрительница дома, в маленькой квартирке которой этот преступник скоро, лет этак через пятнадцать, выйдя на волю, будет сидеть за столом. Он возьмётся за ум, обещает он ей, он разотрёт в порошок свою совесть, пока сок из неё не потечёт. Просто, мол, по глупости попался. Потом, во время суда, в последнем слове убийца всячески просит прощения у своей жертвы, но жертва давно зарыта в землю и не слышит его. Интересный был человек, было чему у него поучиться. У других можно поучиться только тому, что в озере Топлиц больше нет спрятанных там печатных пластин нацистов, и можно утонуть, если всё же попытаешься их искать. При этом вся территория вокруг озера огорожена как запретная зона. Занимается этим и жандармерия. С помощью подводной телекамеры можно, если повезёт, года через три-четыре найти там ещё несколько трупов. Как ту восемнадцатилетнюю школьницу — к сожалению, уже в виде скелета — в лесу или ту ученицу с предприятия, которой не было и шестнадцати, увы, на мелководье и потому ещё целую, в озере, в озере. Мы туда ещё наверняка вернёмся.
Жандарм никогда бы не стал просить прощения — зачем? Стройные, которые много работают над своей фигурой, каждый день что-то делают: карабкаются в горы или лезут дома на стену, оттого что один, конкретный, им не звонит. Жандарму даже делать ничего не нужно, на ловца и зверь бежит: каждый за рулём хоть раз да ошибается в одном: когда думает, что его никто не видит. Жандарму охотно покоряются женщины, которые уже давно с сожалением глядят вслед своему исчезнувшему образу, — его теперь, без спросу, взяли себе другие, более молодые, и носят без зазрения совести, как свой собственный. Мне тоже как-то раз было видение образа, я думаю, то была непорочная Дева Мария, но я-то, к сожалению, порочная. О горе мне, из-за этого я наехала на дорожный знак «Стоп», который простоял здесь добрых двадцать лет. Всё из-за того, что я оглянулась на соперницу. Каждая женщина может однажды забыться. Не так уж и много того, на что можно обратить внимание. Ни одному человеку нельзя давать волю и отпускать с поводка, будь то даже убийца. Почему женоубийцы так любимы женщинами? Потому что они специализируются на женщинах. Они томятся в тюрьме и в это время не могут томить других женщин. Но есть, конечно, и другие причины. В любом случае они безобидны лишь раз, убийцы. После того, как кто-то вывинтил из них взрыватель и поместил их на хранение. Теперь у них полно времени, чтобы подыскать себе подруг по переписке, которые вскоре и собственной персоной объявляются, потому что думают, что приглашены. Поведение сидящего преступника, который пока не может заниматься своей профессией, становится чистым развлечением — так ягнёнок любит позабавиться с волками. Слава богу, я не отвечаю за этих женщин. Но они отвечают за своих детей, которых убийца может в любое время погубить, когда захочет и когда сможет, потому что он фатально получил свободу. Лучше бы не получал. Но это было так прекрасно, так хорошо, как никогда! Я и эта женщина, мы клянёмся, он больше не будет. Он же не виноват, что снова получил площадку для игры в ножички, это ваша вина, господин тюремный священник, и ваша, госпожа начальница тюрьмы, и ваша, господин тюремный психиатр. Я никак не ожидала этого от полностью исправившегося убийцы! Он и всегда-то был исключением. На воле женщины уже не так хотят видеть убийцу. Соблазн был бы слишком велик. Хорошо, что человек снова в темнице. Тринадцатилетний подросток искал выключатель, кровавый след тянется по полу, где его больше двадцати раз ударили ножом. Но мать горше оплакивает преступника, чем своего мальчика, такие слёзы доставляют ей больше радости. Дети у неё, в конце концов, есть ещё, такие же, как этот, правда, других возрастов. Одним больше, одним меньше. А убийцу пристрелили при попытке к бегству, потому что в одной часовне он хотел убить ещё одну монахиню. Не в того попали, безутешно плачет женщина, которая его любила. Детей я могу нарожать, а где я возьму такого мужчину? Таких, как он, мало, тем он мне и нравился. Преобладает вера, что человека нужно запереть, чтоб он хотя бы из клетки кому-то оказал внимание. Теперь его не отпустят, отпустим лучше мы ему грехи. Но вернёмся к тем цветочкам-недотрогам, которые хотят, чтоб их сорвали, а судьба может устроить им это самое раннее через пятьдесят лет. Ну что уж такого, скажите, этот мужчина сделал? Семнадцать лет назад он порубил на кусочки ножом молодую учительницу, ну и что, учительниц много, а убийц мало, они очень редкая, пугливая дичь, правда, очень дикая. Не та, что ест из кормушки, робко озираясь, чтобы присмотреть себе следующую кормушку в лесу, у пруда или в подвале с тренажёрами. Чтобы доказать свою многолетнюю кротость, этот мужчина в тюрьме предпочитал носить дамские колготки, наверное, чтобы в будущем лучше вжиться в женщину, этот господин, который теперь мёртв. Если у него и есть приверженцы, которые в него верят и любят его, то это, к сожалению, я.
Женщины выглядывают из их душистой, мягко простиранной шерсти так, будто они бог весть что и пользуются у мужчин успехом; красиво гарнируя себя кофточками и платочками, они гарантируют успех, потчуя бесплатным удовольствием. Тогда как они не более чем десерт, если для него ещё останется место в желудке господина. Они не знают этого. Зачем же так закармливать убийцу? Я бы на их месте у стола не делала этого, я бы лучше купила себе собаку, животные хотя бы благодарны, благодарнее человека, которого мы знаем. Я не понимаю. Я думаю так: убийцы владеют нежным гипнозом, некоторые месяцами исследуют и анализируют своих будущих жертв. Они трудятся, закрепляя на них бетонные кольца, чтобы потом утопить их в ближайшей реке. Человек лишь вата, вакуум. Убийца, если ему повезёт, получит новое представление о сущности человека, в этом его преимущество перед нами, поэтами. Они песок, люди, их много, как песчинок на пляже. Ну, я не знаю… Только прикончишь одного, как набегают со всех сторон новые жертвы, даже из соседних стран (шлюхи есть в Вене, в Чехии, Бургенланде и Калифорнии, и везде их душат их собственным бельём. Господин У., мужчина, с которым я лично переписывалась по человеческим и политическим вопросам, устроил нечто подобное, когда увидел, что он единственный мужчина во всей округе, а женщины просто дрянь; ну, он расквитался с ними, обиженный их взглядами, за то, что они не аристократки, которые подошли бы ему больше. И откуда бы ему это знать? Во всяком случае, мою душу он не восхитил, в отличие от других душ, им восхищенных). И вот является ещё одна, я вряд ли смогу за ней последовать, она на двадцать лет старше, чем юный господин Л., это совсем другой случай, он завистник, ставший культуристом и создавший себе таким образом совершенно новое тело, в истинном смысле слова ставший другим; итак, господин Л., точно, он выстрелил из помпового ружья в лицо своему кузену, своей подруге и её маме, но их лица были им уже не нужны. Создать себе новое лицо господин Л. не смог, он только постарел, как все мы. Когда же это кончится? Да, так вот, и тут прибывает женщина из Германии, которая годится преступнику в матери, но предпочла бы быть его единственной возлюбленной, ведь есть не так уж много мест, где нет возможности сравнивать, и вот она нашла такое место. Это тюрьма строгого режима, для почти разрушенных правонарушителей. Так они представляют себе, женщины: наконец-то есть мужчина, который стоит того, чтобы поднять его до себя! Только бы после не уронить! А то от этого, боюсь, можно кости порушить. Первое время, конечно, их сокрушала способность преступника оставаться холодным. Как тоскуешь по редким мгновениям нежности, когда оболочка тает и внутри обнаруживается сладкая начинка из марципана и нуги: вкус взрывной, скажу я вам! Возьмите для пробы шарик конфеты «Моцарт», и вы почувствуете разницу. Зато эта материнская женщина, с которой молодому мужчине, сказать по правде, временами пресновато, до сих пор жива. Ей повезло, что он ещё сидит, и хорошо сидит. В принципе, эта женщина говорит только о себе одной, и тот один, кто её слушает, может, со своей стороны, больше ни с кем другим не говорить, кроме девяноста пяти других подруг по переписке, о которых эта женщина ничего не знает. Убийца хочет только одного: на волю, что не удивляет никого, кто знает преступника и женщин, которые его навещают. На воле он бы от них избавился. Лишь эта женщина, которая всё ещё говорит о себе, хочет проторить обратный путь, против давки у окошечка, и даже сюда, внутрь, за решётку, которая обозначает мир, если смотреть со стороны этого молодого дикаря, существа, которое поставлено на игру и всё равно продолжает играть, и не только смотреть, но, если возможно, даже потрогать руками и восхититься, как человеком, которого ещё никогда не видел, но всегда знал. Что это значит? Это значит, женщина становится волей. Место, которое не предусмотрено для неё, разве что она действительно была бы презентабельная. Она приехала из Боттропа и осела в Австрии, чтобы сыграть против более молодых женщин, для этого она всех бросила, даже родной город, где она была секретаршей шефа, город, который не согревал её жаркими взглядами. Это было последнее, что она бросила, и больше она в нас не попадёт. Клянусь, больше мы об этой женщине здесь не услышим! Она была примером ничего для никого. Так, теперь я с ней расквиталась, только сама не знаю за что. Заключённый снимает весь выигрыш. Они тянутся к нему, любимые женщины нашего господина, которого они сами себе отыскали (тогда как Господь, например, изначально был здесь). Хоть господин и младше на двадцать-тридцать лет, они просто штурмуют тюрьмы. Они форменным образом берут их на абордаж своими свежелакированными коготками, ломкими, как стеклянный стакан, если его сжать. Не потому, что решили быть лучшими и улучшить преступника, а чтобы стать для него, не имеющего выбора, вначале матерью, потом любимой, а потом — всем остальным. После более близкого знакомства. Естественно. Мать ведь вообще лучше всех (женщинам, кажется, это невдомёк, иначе почему они так упорно не хотят стать матерью). Хотя бы до тех пор, пока ей не отрезали голову и не выставили её в витрине её маленького бельевого бутика. До тех пор, пока на свете есть зеваки, они будут стоять перед витриной и верить в любовь, которая была бы ещё краше в этой кружевной комбинации, могу себе представить. И тут вдруг это! Посреди белья — отрезанная голова! У вас есть хотя бы предположения, почему матереубийцы так часто после этого отрезают головы? Ведь они могли бы вспарывать им животы и вырывать оттуда матки, из которых они, сыновья, появились на свет, чтобы наконец рассмотреть их как следует, а? Я не понимаю. Они могли бы удовлетвориться умерщвлением, но ведь берут на себя лишнюю работу отрезания головы, как Саломея, которой, правда, не пришлось марать руки самой. Порой они даже засовывают эту Горгону в измельчитель для овощей, если он у них есть, что доказывает их недостаточную техническую одарённость. Они никогда не могли учиться, иначе бы знали это. Но стоп, назад к началу, ведь этот-то учился, изучал экономику (но о физике твёрдого тела понятия не имел!), между тем он опять, как я слышала, учится. К счастью, он снова здоров, после злодеяния прошёл год, как минимум. Но я так рада за него, что он опять на воле и может восстановиться (вплоть до того, что нашёл подругу, похожую на его маму) и узнать, как далеко может завести человека смелость. До газет! О, как было бы хорошо — зайти так далеко!
