– Ну вот, – сказала девушка. – Теперь все зажимы сняты.
Она похлопывала его открытыми ладонями. Мягкие влажные звуки наводили на мысль об ударах по сырому мясу. Но ему было хорошо. Он попробовал представить, как под черной блузкой подпрыгивают ее большие груди, как ударяются друг о друга со звуком, похожим на шлепки ладоней по спине. Павел сказал ей, чтобы передохнула.
– Ладно, – сказала она.
Он перевернулся на спину, и было видно, что у него стоит. Но она сидела боком и не обращала на него внимания. Ее лоб блестел от пота. Она была полноватая. Сейчас он это заметил. В ухе – серебряная сережка.
– Ты где живешь?
– На Праге.
– Что ты чувствуешь, когда это делаешь?
– Ничего.
– Ничего? Тебя это не возбуждает?
– Что?
– Ну то, что массируешь меня.
– Это должно расслаблять, а не возбуждать.
– А что тебя возбуждает?
Она пожала плечами, а он протянул руку и коснулся ее груди. Она не отреагировала никак. Не пошевелилась, не взглянула. Его жест был из реального мира, в котором не было тайн. Он воспользовался этим. Другую руку всунул себе в трусы.
– Все зря, – произнесла девушка. – Не будет никакого положительного результата, опять перенапряжение и заблокированные каналы.
Он сунул руку ей под блузку и нашел сосок. Осторожно сжал его пальцами и стал вращать. Никакой реакции. Он нащупал другую грудь. Она показалась ему даже тяжелее той, которую он только что оставил. Потом он встал на колени на своей подстилке, прижался к ее спине и сжал руками обе груди. Со стороны они оба выглядели довольно странно. Она легко подалась вперед, но это был не защитный жест, просто ей нужно было опереться локтями о колени, чтобы сохранить равновесие. Он коснулся губами ее волос. Их давно не мыли. Он видел белый пробор.
– Я еще тайский массаж знаю.
– Это как? – спросил он и прижался к ней еще сильнее, засунув правую руку ниже, на живот и обнаружив там три складки жира и утопленный в них пупок.
– Его делают ногами. Ты ляжешь на пол, а я просто буду по тебе ходить.
– Хоть ботинки-то снимешь?
– Да. Чтобы не блокировать энергию.
Ему это тоже понравилось, хотя иногда он задыхался. Он лежал на животе, рядом была полка с книгами, за которую ей приходилось держаться, чтобы не съехать с его натертой маслом спины. Он чувствовал, как девушка по щиколотки проваливается в его тело. Кожа и мясо расступаются, и она бродит во внутренностях – теплых, скользких, невосприимчивых к боли, словно их сделали из разноцветной пластмассы, покрыли и наполнили некоей инертной массой. Перед началом массажа он попросил ее снять джинсы. Она подчинилась с тем же безразличием, с каким позволила слизать ей пот со лба.
«Пусть не живая, зато теплая – сойдет», – повторял он про себя, прекрасно зная, что делает. Он представлял себе, что ее пальцы копаются в его внутренностях, как в горячей грязи. Его мысли все бродили вокруг материи, он представлял ее как нечто старое и бесформенное, неброское, безучастное, неподвижное и пассивное.
После того как он объяснил, чего от нее хочет, она, безучастно вставая на колени около стула, попросила включить радио, тишина ей будет мешать. Он пошел к приемнику, повернул ручку и тут вспомнил о времени.
Голос в трубке был низкий и неповоротливый. Наверняка его владелец давно сидел и еще долго не собирался вставать.
– Нету. По этому телефону он бывает только в пятнадцать.
– А по другому?
На том конце провода засмеялись и положили трубку. Он остался стоять, слушая гудки и глядя на исцарапанный корпус телефона-автомата. Бетонный потолок нависал здесь так низко, что до него можно было дотянуться рукой. Наверху трамваи, грохоча, разъезжались на все четыре стороны света. Здесь была центральная точка, а он был в ней, и ему хотелось плакать, но он забыл, как это делается, и не мог вспомнить. Кто-то оставил запах духов на черном эбоните. Он ухватился за это ощущение, крепче прижал щеку к трубке, но прикосновение было холодным, липким и печальным.
– Говорит или сломат? – услышал он за спиной.
– Сломат, – ответил Яцек, и вьетнамец в синей ветровке, улыбнувшись ему, пошел искать другой автомат.
Можно было еще немного постоять тут, вроде бы по делу, с трубкой в руке. Он начал крутить диск и прерывать случайные соединения, семьдесят два, тридцать, ноль-ноль, еще раз, потом четыре двойки, три пятерки, шесть, – все для того, чтобы только не уходить отсюда. В какой-то момент в трубке раздался женский голос, но он услышал только начало слова «алло!»
Он попытался вспомнить эту комбинацию цифр, но мужчина в пальто и со злым лицом сказал громко:
– Жетоны! Чтобы говорить, нужно бросить жетон!
Дефилируя мимо витрин в переходе, он обнаружил, что у него расстегнуты брюки. Привел себя в порядок, закурил, никто не обращал на него внимания. Он двинулся мимо стеклянных стен в восточном направлении. Сквозняка здесь почти не чувствовалось. Мимо прошли две телки с задницами наружу. На них были высокие черные сапоги, и, наверное, им было холодно. Он никогда не мог добиться правды об этих колготках или чулках. На настойчивые расспросы о том, греют они или нет, он неизменно получал уклончивые ответы. Всю свою жизнь. Сколько себя помнил. Еще можно вернуться в квартиру и закончить то, что начал. Толпа подталкивала его, несла, он воспользовался этим и решил выбросить все из головы. Где-то в этих краях продавали первые в городе гамбургеры. Двадцать лет назад. Из единственного окошка в обширной глухой стене высовывалась баба в белом халате; маленькая булка со сплющенной внутри котлетой по два пятьдесят или по пять. Все вполне приличное. Да. С улицы Рутковского постоянно тек пестрый людской поток. Как-то раз, давным-давно, когда еще можно было тратить время на что вздумается, он свернул с Нового Свята и стал считать предметы, разложенные в витринах. Просто шел и считал – солнечные очки, косметички, ботинки, ремни, носки, фарфоровые фигурки, часы, саше, чемоданы, – но буквально через пару шагов досчитал уже до тысячи, сбился и почувствовал, что голова у него раздулась, разбухла, как налившийся соком арбуз, и он бросил это дело. Теперь вот стоял и смотрел на Братскую, и на него накатывала жажда обладания. Она носилась в воздухе. Каждая вещь, каждый предмет излучали нечто такое, какой-то нематериальный запах, проникающий сквозь стекла витрин и стелющийся как дым, туман или тяжелый газ. Этот запах затоплял узкое русло улицы, поднимался к крышам домов в центре, его подхватывал ветер и разносил по небу над всеми районами города. Замусоренная Воля, снулый Мокотов[23] – все получали свою долю, и даже ушлая, наполовину животная Прага (несмотря на то что у нее была своя собственная барахолка). Этот воздух, напоенный блеском, тек отсюда, из центра города, из его главной вены, как кровь, на которую слетаются мухи. Люди не могут мечтать о вещах несуществующих. Их привлекает лишь то, что они уже видели. И далекие печальные окраины, избушки на Выгоде тоже получат свое. Безнадежный самострой из старых, крашенных краской кирпичей в Бялоленце, милосердная зелень Секерок, покрывающая эти дома, где зимой ссут в ведро в сенях; деревянная застройка Грохова из прогибающихся досок; стены Кола и Млынова, все в разводах, покрывшиеся патиной от дыма цигарок без фильтра: «Мазуров», «Спорта», «Вавеля», и с фильтром: «Силезии», «Зенита», и плоских дамских с мундштуком, – все были во власти этого запаха, он спускался с неба и наполнял сны, а жизнь без мечты – что башмак без каблука, в жопу ее. И ничего, ни единой вещи, которая принадлежала бы ему, – может, в этом зародыш всего… И сейчас не изменилось ничего. Люди идут тесной толпой, с чутким взглядом косуль, глядя то вправо, то влево, то вперед. Назад не оглядывается никто.
У сигареты был отвратительный вкус. Мужчины – быстрые и уверенные в себе. Каждый идет к своему автомобилю. У кого-то его уже угнали. Такая игра. Полицейские здесь недалеко, на улице Видок. Большие стеклянные панели в другой мир. Так должна выглядеть бесконечность. Стоит войти, и можешь блуждать там, пока не околеешь. Мест перехода в городе предостаточно. Всегда найдутся какие-нибудь двери, ведь чтобы вернуть надежду, все средства хороши.
Он дошел до улицы Киевского и свернул к кинотеатру «Палладиум», чтобы немного постоять в затишке у входа. Автомобили с визгом ныряли в тоннель, справа перспективу перекрывал Дом мебели, где на кожаных диванах трахались манекены, чтобы все было по-настоящему. Больше минуты у «Палладиума» он не выдержал, перешел на другую сторону, миновал «Релакс», освежив воспоминания о билетах по двадцать злотых и о тех типах с бойкими и бездумными лицами, которые всегда обитали здесь, в темном узком проходе. Их белые футболки светились в темноте, как фосфоресцирующие рыбы. Эти люди тоже принадлежали к классу холоднокровных, только у них еще были спокойные, быстрые пальцы. Он боялся их, как неподвижно застывших псов.
