Абдель Селлу - Ты изменил мою жизнь

— Абдель, как же так? У тебя на глазах кого-то убили! — Мать смотрит на меня глазами, полными слез.

— Ничего страшного, мам! Это было все равно как в кино. Как будто я увидел это по телевизору. Я там был, но ко мне это не имело никакого отношения. Я вообще ни при чем. И на меня это не произвело никакого впечатления…

Так же, как и их нотации.

Я злоупотреблял слабостью своих родителей и не видел в этом ничего плохого. В шесть или семь лет я расстался с детством и корабликами из парка Тюильри — окончательно и бесповоротно выбрав независимость и ожесточенность. Я много наблюдал и составил свою собственную иерархию человеческого общества. Среди прочего я понял, что у людей, как и у хищников, — один лидер, а остальные ему подчиняются; и решил, что, используя инстинкт выживания и ум, можно стать таким лидером.

Я не понимал, что Белькасим и Амина по-своему заботились обо мне. Они делали, что могли, они взяли на себя труд быть моими родителями, и я согласился, чтобы они ими стали..

Я называл их папой и мамой.

— Папа, купи мне новый комикс.

— Мама, передай соль.

Я требовал у них то, что мне было нужно, и отдавал приказы. Я не знал, что может быть по-другому. Они тоже этого не знали и никогда не одергивали меня. Они просто не имели понятия, как со мной обращаться. Не знали, что иногда детям нужно что-то запрещать ради их же блага. Не были в курсе, как принято держаться в «приличном обществе», где — по любому поводу — в ходу вежливость и прочие условности и где так важно правильно вести себя за столом..

Поэтому они и не могли научить меня всем этим условностям. И не знали, чего им следует требовать от меня.

Я часто приносил из школы дополнительные задания — штрафы за плохое поведение. Мама смотрела, как я десятки, сотни раз подряд писал одни и те же строчки: «Во время урока я должен молчать и сидеть на месте», «На перемене я не должен драться в школьном дворе», «Я не должен бросаться в учителя металлической линейкой».

Я разгребал себе место на уголке стола, раскладывал тетради и начинал письменный марафон. Мама тут же готовила обед. Время от времени она вытирала фартуком руки и, проходя у меня за спиной, клала руку мне на плечо и, глядя на мои каракули, говорила:.

— Как много уроков, да, Абдель? Молодец!

Она едва-едва разбирала написанное по-французски. И не читала замечаний в моем дневнике. «Шумный ребенок, непрерывно дерется». «В школу приходит, как на экскурсию, — когда ему вздумается». «Ученик полностью игнорирует требования школьной системы».

Не читала она и требований явиться в школу, которые писали учителя, директор школы, а потом директор коллежа и директор училища. Всем им я говорил:

— Родители работают. Им некогда.

И подделывал подпись отца…

Я до сих пор уверен, что на родительские собрания ходят только те родители, которые сами ходили во французские школы и знают установленные требования образовательной системы. Только они приходят, когда их вызывают в школу. Для этого просто необходимо знать, как эта школа устроена. И нужно хотеть это знать..

А с чего бы Амине хотеть того, о существовании чего она и не подозревала. Ей все было ясно и понятно. Муж работает и приносит домой деньги; жена ведет хозяйство, готовит еду и стирает; школа занимается воспитанием детей. Она и не подозревала о том, что мой характер не выносил никаких запретов. Амина вообще меня не знала.

Меня никто не знал — кроме, может быть, моего брата, который всего боялся. Иногда я использовал его в своих махинациях, когда не требовалось особой храбрости. А так мы с ним почти не разговаривали..

Когда в 1976 году его выслали из Франции, мне было все равно. Я даже немного презирал его: как можно из-за каких-то бумажек позволить выставить себя из страны, где ты нормально жил? Для этого нужно быть конченым придурком…

Я все время проводил на улице, с приятелями. Говорю «с приятелями», потому что друзей у меня не водилось. Друзья — зачем они вообще нужны? Чтобы делиться сокровенным? Так нечем же. Нет ничего, что я считал бы по-настоящему серьезным. И мне никто не был нужен.

Я не прикасался к письмам из Алжира. Те, кто их писал, меня не интересовали. В моем мире их не существовало. Я даже не помнил их лиц. Они никогда не приезжали во Францию, а мы не ездили к ним.

Белькасим и Амина были простыми, но не глупыми людьми. Они понимали, что жить в Париже лучше, чем в Алжире, и никогда не скучали по той дыре, из которой выбрались. Они не складывали пирамиды из матрасов на крыше своего фургончика, отправляясь летом в большое путешествие на родину. На берегу Средиземного моря жили трое моих сестер и брат.

Но для меня их не существовало. Равно как и я не существовал для них. Мы — люди, чужие друг другу. Я был чужим для всего мира, свободным как ветер и никому не подчинялся — да никто и не пытался подчинить меня себе..

Вообще-то это была неплохая идея — поручить меня инспектору по делам несовершеннолетних. Я больше не получаю стипендию, а она дает мне денег. Немного, но на шаурму с картошкой и проездной хватает. Раз в три недели я прихожу к ней в кабинет, и она выдает мне конверт. Если мне, например, малы кроссовки (я ведь расту), она добавляет еще несколько купюр..

Она не понимает, что чем лучше ко мне относится, тем наглее я этим пользуюсь. И мне все сходит с рук! Максимум, что она может, это прочитать пару нотаций.

— Абдель Ямин, я надеюсь, ты не воруешь?

— Что вы, мадам!

— Это, кажется, совсем новый свитер? И очень красивый.

— Мне его купил отец. Он работает, у него есть деньги.

— Я знаю, что твой отец — серьезный человек. А ты, Абдель, уже решил, чем будешь заниматься?

— Еще нет…

— Но что же ты делаешь целыми днями? Я вижу, что ты в спортивной куртке и в кроссовках. Ты занимаешься спортом?

— Ну-у… Можно и так сказать.

Я бегаю. Я все время бегаю. Со всех ног, чтобы удрать от копов, которые гонятся за мной от Трокадеро до самого Булонского леса. Я сплю в электричках, и сплю я мало. Раз или два в неделю снимаю номер в «Формуле 1»[17] — чтобы принять душ. Ношу только новую одежду, а когда она пачкается, просто выбрасываю..

У подножия Эйфелевой башни толпятся туристы. Они фотографируются — щелк-щелк, кругом вспышки «кодаков». Воспоминания на пленке, фотоаппараты в сумках, дело в шляпе. Американцы вообще не следят за своими вещами. Фотоаппараты они держат небрежно, едва зацепив шнурок пальцами, в руках у них — груды пальто, бутылки с водой и сумки, которые мешают ходить..

Я даю уроки тем, кто тоже хочет приобщиться к профессии. Обучаю молодняк. Небрежно, с рассеянным видом, засунув руки в карманы, я подхожу к мужчине, который любуется видом. И внезапно, ловко, как мангуст, выхватываю у него фотоаппарат, убегаю на запад — через сады Трокадеро, по бульвару Дельсер, улице Пасси — и спускаюсь в метро на станции «Ля Мюэтт»..

Американец едва опомнился и вызвал полицию, а я уже сбыл с рук украденное. Вся цепочка отлично отлажена. Штаб-квартира у нас — на станции метро «Этьен Марсель». Здесь всегда можно найти того, кто купит видеокамеру, плеер, часы, солнечные очки «Рэйбан». За бумажниками я не охочусь — пустое дело. Сейчас все расплачиваются карточками, почти никто не носит с собой наличные.

А вот за всякую технику я выручаю неплохие бабки. Тем более у меня много бесплатных подручных. Они болтаются на Трокадеро, но им не хватает смекалки или они еще не выбрали, с кем они — с ворами или с честными людьми. Это дети лавочников, служащих, учителей, рабочих. Они, идиоты, прогуливают школу — время от времени, не так, как я.

Они ищут адреналина, но не уверены, что он им жизненно необходим. И они готовы рисковать ради моих прекрасных глаз. Глаза у меня, кстати, карие, маленькие — ничего особенного..

Они считают, что я крут. Им одиноко, им хочется ненадолго заглянуть на темную сторону, но они росли в другой среде и не знают, как это сделать. Не знают того, чему мы учились на улице и во дворах. Они похожи на щенков, которые приносят хозяину палку и, высунув язык, виляют хвостом, ожидая кусочек сахара.

Они воруют для меня. Если нужно, они дерутся. Тоже ради меня. Они приносят мне товар, который не могут сбыть сами. И все это в лучшем случае за спасибо, денег за это они не получают. Мне их жалко. Они мне нравятся..

Меня ловили. Один раз, два, двадцать. Всегда одно и то же. Наручники, арест, продолжительный или не очень. Сегодня вот меня замели за то, что я поссал на конную статую маршала Фоша. Он так похож на Счастливчика Люка на его верном Джоли Прыгуне[18].

— Нанесение ущерба государственному имуществу. В камеру. Завтра увидимся.

— Но мои родители будут волноваться!..