– Так вот, к нам сейчас режиссер ваш, Марк Захарович, вышел в перерыве и сказал, делайте, мол, что угодно, но чтобы просвечивание на женской груди убрали. А то актеры жалуются, говорят, с текста сбивает. Да и вообще полностью нарушает их артистический настрой. Так он и сказал, Захар Маркович. Либо делайте, что хотите, либо извольте моментально покинуть театр. А как мы его покинем, когда жена лишь только-только начала в действие душой проникаться, рецепторами его впитывать… Боюсь, если уйдем сейчас, то так и не склеится у нас больше никогда. Вот товарищ, – я снова указал на Илюху, – и предложил тарелочки бумажные под кофточку заложить. Чем не чашечки от лифчика? И круглые и плотненькие, вот они просвечивание и остановят. Товарищ говорит, что у моей жены такая грудь упругая, она так плотно тарелки к кофточке прижмет, что они там, как родные, лягут. Хотя я понимаю, жестко ей, бедняжке, будет. И колко. У нее там все нежно так. А от театрального восторга еще пуще обострилось и чувствительней сделалось… Но ради театра… Вдруг склеим все же…
На этом месте я сбился и замолчал, и не знал, как продолжить. Впрочем, продолжать мне было ни к чему – очередь сопереживала мне больше, чем Настасье Филипповне с князем Мышкиным в первом действии.
– А зачем же вам их так много, тарелок-то? – все же не до конца поняла буфетчица, глядя на меня с тоскливой человеческой жалостью. – Для кофточки всего ведь две потребуется.
Тут мне снова пришлось задуматься. Потому как вот так с ходу найти оправдание многим тарелочкам я не смог. Вот если бы у моей бывшей жены было не две груди, а скажем… Но все это были лишь ненужные фантазии, особенно сейчас, когда очередь ждала от меня честного ответа.
– Так, понимаете ли… – начал было я.
Но Илюха опередил.
– Да гвоздь у меня в ботинке, – отрезал он жестко и с концами. – Я из остальных тарелочек стельки сейчас вырежу. У вас, кстати, ножниц не будет?
И не смотря на буфетчицу, как та виновато качает головой, он повернулся и стал покидать помещение буфета. А я за ним. И лишь краешком бокового зрения я успел заметить, как очередь провожала меня своим коллективным взглядом.
Что было в нем – сочувствие, сострадание, желание понять, разделить? А у некоторых, может быть, потребность помочь, исправить, пожалеть, пригреть? Про некоторых не знаю, но вот у буфетчицы было точно.
А две женщины, те которые со спутниками в очереди присутствовали, назидательно поглядели на своих спутников: вот, мол, смотри, какие мужчины заботливые попадаются. Чуткие, понимающие и заботливые. Вот как повезло его бывшей жене, жаль, что не ценит она. Хотя понятно, молодая еще. Для такого понимания годы должны пройти, жизнь должна научить. Вот как меня, например!
Мы пересекали с Илюхой фойе быстрым, маршевым шагом, а Илюха все цедил из себя недовольно:
– Слишком ты все-таки затянутый, стариканер. Затянутый и витиеватый. Расползаешься в подробностях. Я сколько раз тебе говорил, работать надо над формой, оттачивать ее. Чтобы энергичная и сжатая была, как пружина, и била в самую сердцевину. Проще надо, проще и точнее.
Он выдержал паузу, похлопал себя по груди, проверяя, цела ли бутылка в кармане пиджака, и продолжил:
– Ну зачем так длинно про разбитую семью, про упругость груди, про то, что нежно у нее все там, у жены твоей? К чему излишняя лирика? Она, может, в зрительском воображении и рисует картинку, может, и на жалость бьет. То есть психологическая составляющая худо-бедно, но присутствует у тебя. – Тут Илюха остановился и заглянул мне в глаза. – Но как насчет другой составляющей? Как насчет эффективности? А?
Я уже знал, как возразить, но решил повременить. Решил дать Илюхе закончить.
– Чашечки от лифчика, как видишь, не эффективными оказались. Не то что грубый гвоздь в ботинке. Сам подумай: гвоздь – это просто и доходчиво. Всем понятно. И решает тарелочную проблему без всяких твоих психологических завихрений. Понимаешь, эффективно.
Тут он снова заглянул мне в глаза и добавил:
– Слишком ты все-таки формой увлекаешься, и все в ущерб содержанию. А как классик говорил: «Простота – сестра таланта».
– Старикашка, – окликнул я его наконец, – это «краткость – сестра таланта». А «простота», она сам знаешь хуже чего…
Мы бы еще постояли, поспорили над формой и содержанием – все же разные подходы всегда в искусстве существовали и всегда подобные споры вызывали. Вот например, Мандельштам с Маяковским…
Но тут нас нагнали Зина с подругой. Они были удивленные, озадаченные, не понимающие до конца, и все это было написано на их разгоряченных лицах.
– Так ты женат? – бросила мне с ходу одна из женщин. – А где же она, в туалете, что ли, прячется?
А вот подруга вела себя значительно скромнее. Она подошла и взяла меня за руку. В ее касании была доверительность, а еще искренность, а еще желание помочь.
– Знаешь, – сказала она, – если у нас с твоей женой размер совпадет, то я ей свой лифчик могу одолжить. У меня кофточка плотная, просвечивать не будет, я проверяла. Даже со стороны никто не заметит. А то, знаешь, тарелочки, они все-таки колкие очень и жесткие. Неудобно ей будет, изведется вся, особенно если грудь нежная, нерожавшая. Кто вообще такое про тарелочки придумать мог? Кто надоумил тебя?
Тут она бросила возмущенный взгляд на Илюху, который просто сдавливал себя, просто наступал себе на горло, чтобы сохранить хоть какую-то серьезность на лице.
– А ты говоришь «витиеватость», «длиннота», «неэффективность», – вернул я его к нашему недавнему спору про форму и содержание. – Вот оно, настоящее искусство в действии, вот он, психологизм! Какие чудеса может творить! А ты говоришь: «гвоздь в ботинке». Не канает твой гвоздь по сравнению с истинным знанием жизни.
И, глядя, как Илюха разводит руками, признавая свою неправоту, я снова обратился, но уже к стоящим рядом женщинам:
– Да не волнуйтесь вы. Нет у меня никакой жены. И лифчика тоже нет. И вообще, придумали мы все это. Нам просто много тарелочек надо было. А вот зачем, я не знаю. Стариканчик, – обратился я к Илюхе, – зачем нам тарелочки?
– Нужны нам тарелки, нужны. План у меня, – поделился Илюха. – У вас, девушки, кстати, фломастера не найдется?
Фломастера у них, как ни странно, не нашлось. Но нашелся косметический карандаш для подведения ресниц, или для чего там подведения – не знаю точно, никогда не подводил. И он тоже мог писать вполне жирно, никак не тоньше фломастера. И они, Зина с подругой, с легкостью пожертвовали его Илюхе, ну хотя бы из благодарности за отсутствующую у меня жену.
– Ты чего делать-то собираешься? – поинтересовался я, пытаясь поспеть за ускоренным шагом моего товарища.
– Видел, что они учинили, садисты, – снова приостановил шаг товарищ. – Заточили девушек за кулисами и на свободу их добровольно не пускают. Ну что ж, будем тогда силой отбивать девушек у сторожащего их недремлющего дракона.
– У Григория Марковича, что ли? – уточнил я.
– Ага, у него самого. У недремлющего дракона, Марка Григорьевича.
– У трехголового? – снова уточнил я.
– Вот этого не знаю, – признался Илюха. – Живьем я его пока еще не видел.
– И что делать будем?
– А что нам делать? Нечего нам делать. А раз делать нечего, то переходим от дела к слову, – шиворот-навыворот перевернул Илюха народную мудрость.
– К какому слову? – снова поинтересовался я.
– К печатному, – прищурился в ответ Илюха, указывая на тарелочки под мышкой.
– Театральная стенгазета? – откликнулся я с поддержкой. – Из искры да возгорится пламя!
– Да, да, батенька, – неумело програссировал на согласных Илюха. – Пренепременнейшим образом. Девчонок мы снимем прямо со сцены.
– Анастасию с Натальей? – уточнил я.
– Именно их. И прямо со сцены, – подтвердил Илюха и снова двинулся вниз по узкому коридорчику. Прямо туда, где приосанились у сцены наши пока что пустующие стулья.
– Итак, – провозгласил Илюха, когда зал расселся, затих и притух светом, – что делать – понятно: будем писать на тарелках разные призывные фразы и показывать их Насте и Наташе.
– Лозунги, одним словом, – подхватил я.
– Не обязательно лозунги, – не согласился Илюха. – Разные формы будем искать. Главное, чтобы на тарелках крупно написано было и, главное, чтобы Насте с Наташей прямо перед глазами постоянно маячило. Таким вот сигнальным семафором. Ты, стариканер, на второй акт сигнальщиком назначаешься. В принципе нашу переписку из зала никто даже и не заметит, так как мы спиной к залу. Вопрос в другом – что именно будем писать? Какие нам слова верные подыскать, чтобы до их девичьих сердец достучаться?
– Да, – согласился я, – надо, чтобы кратко и емко было. Кратко, потому что на тарелках много не поместится, а емко, чтобы…
Я подумал, как объяснить емкость, и решил, что ее объяснять не надо. Емкость – всегда хороша.
