Кевин Уайт опустился в кресло и положил ноги на стол. Редактор занимал единственный угловой кабинет в «Газете», и из окна Рэй видел Лондон, простирающийся внизу.
— Все нормально.
Челка упала Рэю на лицо. Три года работы в «Газете» — а ему так и не удалось перебороть застенчивость, которая одолевала его в присутствии редактора. Рэй был знаком с Уайтом с пятнадцати лет, с того момента как появился в редакции с очерком об «Иглз», написанным на лекции по английской литературе. Уайт всегда относился к нему с теплотой. Но почему-то это только усугубляло застенчивость репортера. Забавно. Ни одна рок-звезда не внушала ему подобное чувство благоговейного страха, как Кевин Уайт.
— Мама в порядке?
Она на валиуме сидит, подумал Рэй. Плачет во сне. Иногда не может подняться с кровати. А при упоминании о Джоне выглядит так, будто ее электрошоком ударили.
— Да, в порядке.
Уайт взглянул на снимок, на котором были запечатлены два малыша — мальчик и девочка. У него одного в редакции на столе стояла фотография детей.
— Представляю, через что ей пришлось пройти. — Уайт разговаривал больше с самим собой, чем с Рэем. — Ни одному родителю не пожелаю похоронить собственного ребенка.
Рэй не знал, что ответить. Как только разговор с редактором отклонялся от темы музыки, он всегда ощущал собственное косноязычие. Как и все остальные сотрудники «Газеты», Рэй считал Уайта великим человеком. Его историю знали все. Даже читатели.
В начале семидесятых «Газета» была попсовой газетенкой на грани вымирания. Называлась она «Музыкальной газетой» — более тривиального названия и не придумать. Впрочем, в те времена все газеты о музыке отличались банальными названиями — от «Нового музыкального экспресса» до «Звуков» и «Диска». Такие названия звучали бы понтово в эпоху динозавров. Но Кевин Уайт сохранил его.
Уайт бросил школу в пятнадцать лет и трудился в типографии «Дейли экспресс» вместе с отцом, дядьями, родными и двоюродными братьями, до тех пор пока какой-то бодряк из редакции не попросил подростка написать очерк в 500 слов на музыку в стиле «мотаун» с «Фо топс», «Сьюпримс», Стиви Уандером, Мартой Ривз, «Ванделлас», Смоки Робинсон и «Мираклз» в одном флаконе — его счастливый билет. Уайт продолжал стремиться вперед и работал младшим репортером в «Музыкальной газете», когда настал его звездный час. Боссы с верхних этажей дали Уайту три месяца на то, чтобы увеличить доход от рекламы и вдвое увеличить оборот. В противном случае они собирались положить конец мучениям убогой газетенки. Уайт выкинул слово «музыкальная» из названия, из офиса — всех старых пердунов, которые ностальгировали по дням, когда на первые полосы попадали очерки о гастролях «Тремелос», сплетни о тайной зазнобе «Херманз Хермитс» и рассуждения о том, выйдет ли все-таки Питер Торк из состава «Манкиз». И наконец, в финальном броске игральной кости, Уайт на свой страх и риск переманил на работу наркоманов, фриков и волосатиков из редакций подпольной прессы или, точнее, того, что от нее оставалось, потому что подпольная пресса тоже вымирала. В начале семидесятых казалось, что вымирает все. Но этим рискованным шагом Уайт сохранил газете жизнь.
Рэй мог себе представить выражение физиономий сотрудников охотничьего журнала, когда в офисном здании стали появляться новые лица — все эти беженцы из «Оз», «Реддворф», «Френдз» и «Ай-ти», наводнившие «Газету» притчами о коллективах, которые им подобные узнавали по уменьшительно-ласкательным именам. Хип. Флойд. Кво. Лиззи. Талл. Зеп. И все они, как и Рэй, обожали Кевина Уайта, потому что у Уайта хватало мужества и дальновидности делать то, на что не пошел бы никто из редакторов во всей высотке, — давать шанс.
— Ты только вернулся? — спросил Уайт.
Рэй кивнул, снова обретая уверенность, теперь, когда разговор постепенно сводился к теме музыки.
— «Син лиззи», — выпалил он. — Лестер и Бирмингем. Две тысячи слов. Центральный разворот.
— Понравились гастроли?
Рэй с улыбкой кивнул. «Син лиззи» была первой из тех групп, с которыми он ездил в гастрольные турне. Она занимала особую нишу в его сердце. Когда Рэй был еще неуклюжим школьником и не имел ни малейшего понятия, как выжать две страницы текста из сорока восьми часов с группой, ведущий вокалист группы Фил Линотт, чернокожий ирландец, позаботился о нем. Он объяснил Рэю, что во время гастролей можно пить «отвертку» за завтраком, научил брать интервью и даже нажимал за Рэя на кнопку диктофона, когда начиналась беседа.
— Ты ведь уже писал о них раньше? — спросил Уайт.
— Это будет третий очерк.
Уайт вздохнул, и от этого звука у Рэя по спине побежали мурашки. Впервые с начала беседы с редактором он заподозрил неладное.
— Вот именно, ты не раз уже это делал. — Уайт убрал ноги со стола и выглянул в окно. — И в этом одна из трудностей нашей работы. Ты не можешь делать ее вечно.
У Рэя свело желудок. Политика юных дарований, избранная Уайтом, имела обратную сторону — парней, которым едва перевалило за двадцать, отправляли на пенсию.
Но только не меня, подумал Рэй. Я слишком молод. И мне некуда больше идти. Это единственное место, где я хочу работать.
— Вот так-то, Рэй. — Редактор говорил теперь в ускоренном темпе, желая поскорее разделаться с неприятной темой. — Мы не сможем посылать тебя за интервью к новым коллективам.
— Но — «Син лиззи»!
Уайт сделал недвусмысленный жест рукой.
— Не новая. Как раз напротив. Все мы любим тех, с кем впервые ездили на гастроли. Но нельзя же писать об этом каждую неделю! — Уайт склонился почти в умоляющей позе, — Мне нужны журналисты, которые смогут взять интервью у Джонни Роттена, Элвиса Костелло, Дэга Вуда. Ты это сможешь? Посмотри только на свои волосы!
Рэй внезапно взглянул на себя глазами редактора и — отставив на мгновение в сторону отцовскую привязанность, которую испытывал к нему Уайт, — увидел, как же нелепо выглядит.
Музыка изменилась — она всегда будет меняться, но Рэй не менялся вместе с ней. «Газета» не нуждалась в юнце, грезившем о цветочках в волосах и прочей ерунде. Это же просто смешно! Рэй по-прежнему верил в мир во всем мире, любовь и акустические гитары — в то, над чем все теперь глумились. Как можно отправить кого-то вроде меня на интервью с Джоном Лидоном? Что подумают «Клэш»?
Он больше не был восходящей звездочкой «Газеты». Мир изменился за его спиной. Рэю — фанату битлов и Джона Филлипса, ребенку-хиппи — нужно было родиться на десяток лет раньше. Он был словно звездой немой эры, тогда как звук лишь начал появляться. Кевин Уайт взял в руки экземпляр «Газеты» и раскрыл ее на странице с обзором альбомов.
— Послушай только. — Он зачитал: — «Еще один ломтик нигилизма для безумных попсовых деток, взгляд в пропасть бессмыслия».
Рэй слушал собственные слова, и у него поднималось настроение. Он был не без основания доволен своей работой, особенно это касалось выражения «пропасть бессмыслия». Звучало здорово. Словно сам Скип Джонс написал.
— И что не так? — мягко поинтересовался он. Кевин Уайт нахмурился, и Рэй вздрогнул. Редактор обладал способностью вселять в людей ужас, когда того хотел. На протяжении пяти лет он руководил группами подростков-переростков, интеллектуалов-отщепенцев, плотно подсевших на нелегальные субстанции. Ему ли не знать, как направить беседу в нужное русло!
— «Пропасть бессмыслия»? — Уайт отшвырнул газету в сторону, — Это же Кей Си и «Саншайн бэнд»! — Затем редактор смягчился. Он знал, как это бывает. Журналисты, однажды принадлежавшие к Духу Времени — эти слова широко употреблялось в редакции «Газеты», — становились вчерашним днем. Они внесли свою лепту, свою долю рок-н-ролла и не понимали, что пора двигаться дальше. Прежде жившие ради музыки, они внезапно осознавали, что музыка стала вызывать у них отвращение, что музыка живет не ради них.
— Эта новая музыка… — Рэй покачал головой, и паутинка пшеничных волос упала ему на лицо. Он смахнул ее. — Рви, ломай, круши. Слов не разберешь, мелодия нулевая.
— А ты кто такой? — разозлился Уайт. — Моя незамужняя тетка из Брайтона?
Рэй не выносил, когда редактор повышал голос. Это напоминало ему о доме.
— Что происходит? — воскликнул он. — Не понимаю, что происходит!
Но он прекрасно все понимал. Ему нужно было родиться и писать десять лет назад, когда казалось, что музыка способна изменить мир. 1967 год — лето любви и откровений, лето сержанта Пеппера, когда музыка расширяла границы, а люди все еще во что-то верили. Ему нужно было родиться тогда, когда в Лондоне еще можно было увидеть «Битлз», играющих вживую на крыше дома в Сэвил-роу. Надо было слоняться в обнимку с блокнотом и конспектировать тогда, когда мир еще верил в любовь, просветление и Джона Леннона. И ему определенно нужно было оказаться там, на ферме «Вудсток», распевать и мешать ногами грязь в людской толпе. У него в волосах были бы цветы, в спальном мешке — калифорнийская девочка, в руке — сочный косячок, хорошая кислота — в жилах и весь мир в солнечных красках. И возможно, Арло Гатри пел бы на сцене. А вместо этого ему пришлось дожидаться, пока выйдет документальный фильм о «Вудстоке», в серых тонах, присущих холодному, бесцветному новому десятилетию. Да, те несколько дней на ферме старого Ясгура действительно были для Рэя эссенцией самых заветных грез.
