На второй же день, когда он объявил за завтраком, что никуда с ними не поедет, но всячески настаивал на том, чтобы его жена и Франц отправились на этой чудесной машине посмотреть что-нибудь чудесное, у Францика, как называл его дядя, и тем более у Мауси закралось подозрение, что все дело в Сандро, весь день томящемся за стойкой бара в ожидании, когда у него закажут коктейль или какой-нибудь другой так называемый «дринк», а потом подающем их с льстивой, подобострастной улыбкой, как того требует профессия. При этом Сандро держал себя совершенно непринужденно, курсировал между столиками и стойкой, словно все это детские игры.
Франц и Мауси сквозь пальцы смотрели на причуды Генри — мол, это старческий каприз, старались не замечать его зловещих пристрастий, точно это были невинные странности. Они не смели признаться себе в том, что все это не пустяки, не легкий приступ мигрени.
Генри говорил, что ему так плохо, так нехорошо, что он «ни за что на свете» не отправится в столь утомительную поездку к одной из вилл Палладио, ведь там «множество крутых лестниц и ни единого лифта», и уже тем более не сможет провести для них экскурсию на месте.
Итак, они вдвоем уехали из Азоло, чтобы осмотреть капеллу Скровеньи в Падуе. Генри дал парочке еще кое-какие указания, напомнил, на что они должны особо обратить внимание, а потом проводил и помахал на прощанье.
Итак, они ехали по прекрасному городу Азоло, мимо виллы Палладио, которую вместе с Генри собирались осмотреть в первую очередь, и встроились в ряд, держа курс на жизнь на автостраде SS 248.
Собственно, уже тогда Италия мало напоминала Италию. Это было очевидно, но верить в это все-таки не хотелось.
Падуя их тоже разочаровала. Разочарование они могли бы заесть пиццей или на площади перед базиликой, скрытой строительными лесами, запить капучино, который, кстати, был придуман в Вене, или стаканчиком граппы — по крайней мере звучит лучше, чем водка из виноградных выжимок. Капелла Скровеньи была закрыта, и они расстроились, но стали утешать себя тем, что в итальянских музеях так и так экспонируется не все и что самое красивое утаивают, или уже похитили, или загубили неумелым хранением, — а потом решили отправиться в обратный путь и вернуться в Азоло к обеду раньше намеченного.
Итак, не было и полоеины первого, когда они сели в машину и выехали на автостраду, чтобы успеть к обеду в «Киприани».
В отеле тетя Мауси захотела быстренько принять душ, а Франц сразу же направился в ресторан. «Генри, — думал он, — сейчас в постели и проспит этак с часу до пяти». Во время их путешествий он всегда исчезал как минимум часа на три. Едва кивнув, он снова исчезал, может быть, и в самом деле потому, что устал, но, может быть, еще и для того, чтобы снова к ним вернуться. И дома он поступал так же: каждый день как минимум один раз скрывался от самого себя. Иначе такой долгий день и не вынести. Засыпать, по его мнению, было одним из наиболее приятных состояний, которые ему случалось испытывать. Да и просыпаться тоже, особенно теперь, когда он мог распоряжаться своей жизнью как хотел. У него уже давно не было так называемых обязательств: собственно говоря, он просыпался по утрам только для того, чтобы не позднее половины второго снова лечь спать, чтобы заснуть и снова проснуться, в надежде, что сейчас он блаженно заснет и умрет во сне. И однажды его в самом деле не удалось разбудить, как ни трясли, как ни уговаривали проснуться, как ни увещевали, как ни напоминали, что его ждет любимое лакомство — мороженое с ромом и орехами. Вот так, любил поспать и во сне умер, — по пословице: повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить.
Однако, войдя в зал ресторана, Франц заметил, что за их столиком, «недалеко от окна, чтобы свет был не слишком яркий, а приглушенный», как гласили указания дяди относительно освещения, еще когда он заказывал номера, — сидит Генри. Он расправил на груди огромную полотняную салфетку и нетерпеливо, как ребенок в ожидании подарка, поглядывал на официанта, который в это мгновение обливал коньяком и поджигал жаркое.
И тут Франц забыл, что было в этом путешествии дальше.
Именно тогда, при виде Генри, Франц Маринелли задумал фотоальбом, и более того, нашел свое истинное призвание: внезапно, мгновенно он понял, чем отныне будет заниматься. Он не хотел запечатлевать решительно ничего, кроме людей в миг истинного, несомненного блаженства. В такой миг, когда Генри подали тарелку, или в такой же миг, чуть позже, когда он поднес вилку ко рту. Ведь тот, кого видел перед собой Маринелли, был счастлив.
В голову любому человеку, в том числе и Францу, приходит множество идей, но чаще всего ни одна из них впоследствии не воплощается: все, о чем на протяжении своей жизни говорит и думает человек, обычно исчезает бесследно. Франц до сих пор не знал, кем хочет стать и что из него выйдет. Фотографировать и подрабатывать экскурсоводом — куда ни шло, пока он еще студент, сойдет, но ведь на это не прожить. Жизнь напирала, того и гляди собьет его с ног, а он пока был перед нею совершенно беспомощен. До сих пор он не жил, а все строил какие-то призрачные планы, что-то замышлял, размышлял, и этим пока все и ограничивалось. Дальше этого пока не шло.
Когда-то он уже носился с идеей фотоантологии «Беспорядок», в которой хотел показать комнаты людей, не умеющих убирать за собой. Или скамеечки с сидящими на них дамами, которые, закрыв глаза, подставляют лоб первым, а может быть, последним лучам солнца. Найти такие лица можно в парках каринтийских курортов или в Зальцкаммергуте[33], а еще на море, вечером, на закате, — улыбающиеся лица с печатью любви и самоотречения, чем-то напоминающие Будду, — он уже сделал несколько таких снимков. Однако улыбок на этих лицах в действительности не было. Впечатление улыбки создавал особым образом падающий свет.
Но только когда Маринелли задумал альбом под названием «Счастье», его жизнь и в самом деле обрела смысл, и это было настолько очевидно, что он даже испугался, как бы кто-нибудь не украл его идею и не явил этот проект миру прежде него. (Ведь так называемые художники больше всего любят поговорить о «проектах», вот упомянет он невзначай о своем «проекте» — и поминай как звали.)
Потом он решил фотографировать знаменитостей за едой, ведь они выглядели столь же блаженными, как и простые смертные, по крайней мере пока думали, что на них никто не смотрит; немногое же еще объединяет людей в этом мире.
А может быть, единственное, что объединяет всех однажды родившихся, — смерть.
Франц долгое время думал, что счастье нельзя сфотографировать. Но теперь, зачарованно следя, как ярко сияет облитое горящим коньяком жаркое, он понял, что счастье и вправду существует, хотя длится лишь мгновения. И что его можно сфотографировать.
К сожалению, у него не было с собой фотоаппарата.
Генри в этот час был единственным посетителем ресторана в стиле модерн, и поэтому ничто не отвлекало Франца от лица Генри, отразившегося в отблесках коньячного пламени в настенных зеркалах: это мгновение как нельзя более подходило для планируемого Маринелли альбома с фотографиями людей, запечатленных в тот миг, когда перед ними ставят тарелку или когда первый лакомый кусочек вот — вот исчезнет у них во рту. Франц никогда не видел более счастливого человека, чем Генри в ту тысячную долю секунды, когда подносил вилку ко рту.
Поначалу он задумывал этот альбом как что — то значительное и масштабное: все мгновения счастья, которые читались на лицах, он хотел если не сохранить навсегда, то по крайней мере подтвердить документально. Таким образом, его серия «Остановись, мгновенье!» обещала внести вклад в историю человечества.
Но даже испытывая блаженство, люди все — таки были неискренни, даже занимаясь любовью, в постели, они пытались использовать возбуждение партнера, притворяясь, что счастливы с ним. Поэтому Маринелли выбрал для своего фотоальбома не притворство людей на пороге оргазма, а бесспорное, несомненное, хотя, может быть, и примитивное счастье.
Вернувшись в Вену, он немедленно принялся снимать — по большей части писательские выступления. Он фотографировал лица писателей в разных ракурсах: спереди, сбоку, так, эдак, за секунду до того, как они произнесут первую фразу, как правило неудачную. А еще у него хватило бы на целый альбом фотографий слушателей, сидящих в первом ряду читальных залов городских библиотек, и мечтательно улыбающихся, и кажущихся счастливыми за секунду до того, как писатель произнесет первую фразу.
Читая отрывки из своих произведений, сам писатель, возможно, ощущал полуобморочное блаженство и оттого порой настолько увлекался, что не мог остановиться, и администратору приходилось выключать свет, однако его лицо при этом ни на миг не утрачивало скорбного и безрадостного выражения. Он всего-навсего искусно притворялся особенно несчастным, в отличие от большинства слушателей, сидящих во втором ряду и дальше, — либо откровенно несчастных, либо скучающих, с застывшими на лицах гримасами досады, либо разозленных тем, что приходится здесь торчать, высидеть этот бред до конца, и надо же, опять вечер прошел впустую, а они вот-вот заснут.
