“…Только тот, кто видел… сотни протянутых ко мне для пожатья мозолистых рук, кто видел слезы на этих темных загорелых лицах и слышал крики: „Прощай, бабай (старик)“, „Спасибо, бабай“, „Без тебя умирал бы“ – может понять, что я пережил в эти минуты”.
Такие впечатления навсегда. Теперь каждый шаг они будут мерить этой мерой.
Значит, самое главное произошло. Остается жить так, чтобы эту планку не опустить.
Еще, кажется, появилось два хороших врача. Почему бы после возвращения медичкам не продолжить учебу?
Помните, как Петрашевская вздыхала: “Отчего я не доктор?” Верится, что вопрос не остался без ответа.
С тех пор барышням хотелось чего-то большего. Конечно, и медсестра – человек нужный, но у врача возможностей больше.
Следует упомянуть и о том, что Роше снова не расставался со своей тетрадкой.
У него всегда так. Когда что-то происходит, сразу появляются новые тексты.
Все-таки важно, что это стихи. О работе мирового судьи он ничего такого не написал.
Легко представить, что это были бы за вирши. Как бы он рифмовал: “Ваша честь” – “справедливость есть”.
Нет, не сподобился. Четко разделял то, что может стать поэзией от того, что ею никогда не будет.
Конечно, поездка была нелегкой. Иногда казалось, что испытание им не по силам.
Сейчас ясно, что трудности не главное. Когда их отбрасываешь, остается чистое золото.
Тут его было ничуть не меньше, чем в любви к сыну, родителям или родине.
Кстати, почему столько же? Это и была привязанность к детям, красота природы и помощь ближним.
Можно так сказать: сперва он считал эти темы никак не связанными, как вдруг все сошлось.
Глава пятая. Солдатские страдания
1.
Это будет короткая глава. Ведь и сама эта история заняла чуть больше года.
Когда Коля поступил в Киевский университет, то сразу принял участие в студенческих беспорядках.
Мог ли он поступить иначе? Все же поездка на голод накладывала определенные обязательства.
Для кого-то учеба начинается с лекций и семинаров, а для него – с несправедливости.
Вот этого власти не любят. Когда они сталкиваются с подобным максимализмом, то реагируют подобающим образом.
На сей раз тоже не обошлось без порки. Причем решили наказать не тех или иных отступников, а по возможности всех.
Вот вам, господа студенты, за то, что не сидится за партами. За стремление отвечать не только за себя, но и за других.
Не желаете ходить в студенческой форме, так извольте надеть шинели. Вместо академических предметов изучайте строевую подготовку.
Все это замечательно озаглавлено. С присущей чиновничьему роду витиеватостью.
“Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками высших учебных заведений, удаляемыми из сих заведений за учинение скопом беспорядков”.
Во как завернул! Пока дочитаешь это предложение, хотя бы раз отхлебнешь чайку.
Понятно, о временности сказано в том смысле, что, мол, такое время. Когда будет другое, то ситуация изменится.
Впервые эти правила ввели при покойном государе. Причем повод был достаточно случайным.
То есть могло вообще ничем не кончиться. Не только этой бумагой, но просто ничем.
Сперва студент Синявский прилюдно отвесил пощечину инспектору Московского университета.
Уже никто не помнил, что ему так не понравилось. Следствия в данном случае заслонили причину.
Когда Александр Третий узнал об этом, то сразу не потерпел. Потребовал отправить нарушителя в солдаты.
При всем почтении к государственным решениям сразу обращаешь внимание на противоречие.
Все же исполнение гражданского долга можно считать наказанием только от сильного перевозбуждения.
Подобные нестыковки любил венский психиатр. Особенно его интересовали случаи, когда язык произносит что-то свое.
Чуть не подпрыгнешь от удивления. От имени целого спросишь часть: да по какому такому праву?
Может, так выражает себя истина? Только собрался ввести в заблуждение, а в дураках оказываешься ты сам.
2.
Обстоятельства Колю практически не меняли. В костюме-тройке и в солдатской шинели он чувствовал себя одинаково.
Действительно невелика разница. Ведь дело не в том, как тебя оценивают окружающие, а в том, как ты сам ощущаешь себя.
Вокруг всякого независимого человека сразу возникает особое пространство.
Вот окружающие и подтягиваются. Не только товарищи-студенты, но и ротные.
“Мой ротный командир, – пишет Коля, – составляет исключение из всех здешних ротных: не распечатывает моих писем и не требует для прочтения отправляемых…”
Бывало, студентов просто жалели. Видят, люди умственные и сил у них меньше, чем у солдат.
Поэтому весь полк идет, а их везут. Считают вроде как убогими и калечными.
Они, надо сказать, не обижаются. Все-таки шагать по морозу – это совсем не то же, что орать на собрании.
“Устроился я, – продолжает Коля, – как даже и ждать не мог. У меня отдельная комната с простой, но удобной обстановкой. Коллеги мои почти все живут в нескольких шагах от меня…”
Так что жить можно. Все было бы совсем неплохо, если бы не окружающая бесцветность.
Не только люди, но дома здесь одеты в серое. Кажется, их кроили из одного куска.
Еще досаждает слишком тесное скопление людей. Даже если не ходишь строем, все равно чувствуешь себя как в строю.
Когда возникает слух, через минуту его обсуждают во всех концах поселения.
“Слышали ли вы о том, что двух из нашей компании (183-х): Пирадова и Подгорского расстреляли, а третий – Лагутин (в Луцке) застрелился? Если слышали какие-нибудь подробности, то сообщите, так как понятно, это нас крайне интересует. Известия (очень краткие) о смерти этих трех коллег мы получили из двух мест. Если это правда, то это ужасно…”
Эти слухи в то же время и страхи. Что только не примерещится от слишком долгой жизни в неволе.
3.
Судьба сама определяет границы его везения. Вдруг ни с того ни с сего расщедрится и сделает подарок.
Значит, она сочувственно за ним следит. Не упускает возможности улучшить его существование.
“У меня маленькое переселение: к Пасхе окончились работы в столярной мастерской, меня „перенесли“ туда… Главное удобство то, что по вечерам можно читать, тогда как с определенного часа жечь огни в остальной казарме строго запрещается…”
У себя в комнате приходишь в себя. Вольно разгуливаешь буквально в любом направлении.
Три шага – в одну сторону, два – в другую… От переполняющих тебя мыслей чуть не переходишь на бег.
Теперь его жизнь неотличима от студенческой. По крайней мере, размахивать руками и лежать на кровати можно сколько угодно.
Да и размышлять позволено без ограничений. Кое-что из своих мыслей можно изложить в письме.
Конечно, лучше в подробности не вдаваться. Кто знает кому это послание попадет на глаза.
Именно этот адресат его распаляет. Хочется сказать ему все, что он думает.
Какие митинги Коля устраивал на бумаге! Как повышал голос с помощью знаков препинания!
Начнет спокойно, но постепенно входит в раж. Почувствует себя словно на возвышении.
“На Пасху в роту приходили христосоваться с солдатами офицеры. Солдаты, конечно, были выстроены в „две шеренги“, и офицер обошел всех поочередно. Потом офицер стал провозглашать тосты за… за… за… После каждого предложенного тоста рота кричала „ура“. Но что это был за крик – я никогда не забуду. Это троекратный мерный звук машины, которую надавили, нет, это еще больше напоминает вынужденный лай дрессированной собаки, которую хозяин потянул за ухо, что она должна принять за ласку и выразить под страхом наказания свое удовольствие”.
Повод для протеста, согласитесь, сомнительный. Чтобы сделать такой вывод, надо уж очень зациклиться на своих идеях.
Иногда он взволнуется не просто так, а по причине в самом деле существенной.
“Несмотря на заявления нескольких гнусных газет, предлагающих такие дикие меры, как сокращение и без того уже слишком скромного числа студентов в наших университетах, наиболее солидные газеты тщательно исследуют вопрос о причинах столь частых студенческих движений, принимающих все более и более грандиозные размеры, нарушающих правильный ход занятий студентов и вырывающих из их среды столько жертв… Ура! Мы добились своего. Теперь уже в печати разбирается вопрос, о котором считалось не совсем удобным даже говорить… Я плохо верю в возможность осуществления всех проектов, предложенных печатью, но что некоторые улучшения будут сделаны, в этом почти не сомневаются… Черт побери! В газетах пишут: „В Киеве весна. Показалась трава“. А здесь… Вообще городишко до того отвратительный, что будь я Ротшильдом приобрел бы в собственность его со всем, что в нем или при нем, выселил бы обывателей (не всех, впрочем) и попробовал бы на нем силу новейших взрывных веществ”.
