Что, интересно, испытал С., увидев меня после семнадцатилетнего перерыва? Что он подумал, когда пришел в мое убогое жилище — в таких даже бедные студенты не живут — и увидел меня, подыхавшего на койке от жары? Я тогда смутился и сел на кровати, пробормотав: «Ну вот, так я и живу». Что он чувствовал, глядя на меня? Наверное, мысленно потешался. Но виду не подал, ни словом, ни жестом не выдал насмешки. Если бы я почувствовал в его поведении снисходительность или брезгливость, я бы не стал с ним разговаривать, а в два счета выставил бы за дверь. Ячменный чай, которым я его угостил, С. выпил до последней капли и до самого ухода сидел вежливенько так, не развалясь. Не все, что он говорил, было приятно выслушивать, не нравилось мне и то, что он ничего не рассказывает о себе, но я понимал — это в интересах дела.
И все же нет, не верю я С. Чтобы я стал доверять ему полностью, на все сто, должен пройти не один год. А парень, он ему верит? Или его заставили верить? Какой идеей руководствуется он, делая свое дело? В его возрасте я тоже кое во что верил. Верил в свой талант, в знания, в то, что я не такой, как все. Благодаря моим достижениям самые бездарные сотрудники фирмы и те получали дополнительные премиальные. И все окружающие отдавали должное моим способностям.
Но теперь я больше в себя не верю, я полон сомнений. Когда я понял, что не могу существовать без напряжения, без борьбы, не могу больше работать в фирме, я стал жить один. Что за вздорная была идея — тратить двадцать четыре часа в сутки, триста шестьдесят пять дней в году только на себя. Я слишком поздно это понял.
А что будет с парнем? Не сорвется ли в один прекрасный день и он, тоже поняв, что все преодолел и всего достиг? И когда до него дойдет, что им манипулировали, он захочет полной, абсолютной свободы и неминуемо сорвется, загремит вниз. Но, вероятнее всего, он будет верой и правдой служить своим боссам и после многих лет беспрекословного подчинения сядет на место, которое занимает сейчас С.
Я затормозил возле почты. Перед тем как выйти из машины, попросил парня:
— Если пристанет полицейский из-за нарушения правил стоянки, посигнальте, чтобы я вышел, или сами отгоните машину куда положено.
На привокзальной площади полицейские смотрели на мелкие нарушения сквозь пальцы, но здесь, на улице, запросто могли придраться.
— Чтобы загудело, надо нажать вот сюда, да? — спросил парень, показывая на середину рута.
Я кивнул и вылез из машины. Одно, по крайней мере, стало ясно. Он ни черта не смыслит в автомобиле. Первоклассник и то больше знает, чем он. Значит, одним из непременных условий при подборе кандидата на мое место было умение водить машину.
Я сказал почтовому служащему, сидевшему с кислой миной за стойкой, про бандероль, показал свое водительское удостоверение, шлепнул по бланку печаткой, после чего он небрежно швырнул мне узкий и длинный сверток в коричневой оберточной бумаге. Бандероль аккуратно, крест-накрест, была перевязана бечевкой. Взяв сверток в руки, я понял, что он тяжелее, чем можно было предположить по внешнему виду. Вверху значилось мое имя, но в графе «отправитель» стояла какая-то незнакомая мне фамилия.
Вернувшись в машину, я сунул бандероль в бардачок и пытливо взглянул на парня, но тот не обратил на мои действия никакого внимания. Возможно, прикидывается. И в это мгновение я вдруг испытал непонятный душевный трепет. В напряжении я находился с того самого момента, когда взял в руки сверток, мое неугомонное воображение заработало вовсю. Надо успокоиться. Перед тем как дать газ, я несколько раз глубоко вздохнул.
Парень опять насвистывал. Надоел до смерти. Этот чертов свист начинал раздражать меня не на шутку. Надо же какой супермен, все нипочем. И до свертка ему дела нет, скажите пожалуйста. Хоть бы взгляд кинул в сторону бардачка. Я был зол. Зол и возбужден. Временами даже забывал, что сижу за рулем, — не следил за дорогой, один раз чуть не проскочил на красный свет.
Свернув на тенистую улочку, я остановил машину возле магазина рыболовных принадлежностей. На сей раз парень тоже вылез из автомобиля и последовал за мной. Все дверцы я закрыл на ключ — боялся за бандероль. Парень тем временем подошел к витрине, присел на корточки и стал внимательно разглядывать золотых рыбок, плававших в аквариуме.
— На корюшку? — переспросил хозяин лавки и покрутил головой. — Что-то рановато.
— Ничего, — ответил я. — Нам ведь только так, позабавиться.
Хозяин нацепил на нос очки, висевшие у него на шее на тонкой цепочке, и ушел в глубь магазина, пошарил там по полкам и тут же вернулся. Он вручил мне две короткие удочки с маленькими пластмассовыми катушками.
— Вот, это на корюшку. — И добавил: — А ловить надо на червя, — и принес из холодильника четыре виниловых пакетика с живыми червями.
Один из покупателей, лысоватый мужчина, стоявший у прилавка и глазевший на меня, вмешался:
— Зря вы это, корюшка сейчас не клюнет. Уж если ловить, так лосося.
Они оба смотрели на меня как на последнего идиота. Я мысленно проклинал свою неосторожность. Теперь двое из местных жителей меня запомнят. И как я выгляжу, забудут, наверное, не так скоро. Ни к чему задерживаться. Я заплатил, взял покупки и поспешно вышел из магазина. Парень по-прежнему был увлечен золотыми рыбками, я поторопил его, и мы быстро уехали. Я-то еще ладно, но парню светиться уж совсем ни к чему. Почему я в этом так уверен?
Мы с парнем сидели за круглым белым столиком и молчали. Обед мы уже заказали, но официантка успела поставить только пепельницу и графин с водой. От солнца нас защищал натянутый над столиком полосатый красно-синий зонт, края которого бились и трепетали под дуновением ветерка, налетавшего с моря. Внизу, под обрывом, вытянулся серпом песчаный пляж, было видно, как мужские и женские фигурки копошатся в пенной полосе прибоя. Но купающихся можно было пересчитать по пальцам. У выхода из бухты стоял на якоре всего один прогулочный катер. Окружающий мир переливался и вспыхивал нестерпимо ярким сиянием, словно отлитый из раскаленного вольфрама. Плавно изогнутая линия берега, загорелые люди на пляже, покачивающийся на волнах катер, без устали машущие крыльями чайки, чернильная чаша моря — все слепило глаза, казалось, вокруг рассыпаны осколки одного огромного зеркала.
На веранде под зонтиками не оставалось ни одного свободного столика. Внутри, в зале, было прохладно, и море через цветные стекла широких окон просматривалось точно так же, но там почему-то не сел ни один человек, лишь сновали официантки в ярких передниках да торчал какой-то тип в галстуке-бабочке, наверное администратор.
Рядом проходило широкое шоссе, по которому на бешеной скорости, стирая шины о раскаленный асфальт, один за другим проносились автомобили — не успеешь разглядеть, а он уже промчался мимо, заглушив ревом мотора шум прибоя, и исчез вдали, растворился в густом от зноя воздухе. Жарко. Ох как жарко. Парень неподвижно застыл в кресле, на его белой спортивной рубашке проступили пятна пота. Откинувшись на спинку, закинув ногу на ногу и опершись правой рукой о край стола, он смотрел прищуренным взглядом куда-то за горизонт. Его электронные часы запищали — значит, уже двенадцать.
Я тоже старался избегать лишних движений, сидел развалившись, обмякший от жары. Только глазами сквозь темные очки все поглядывал по сторонам, особенно на автомобильную стоянку. Стоило кому-то приблизиться к моей машине, как я сразу дергался, готовый вскочить и броситься туда. И это при том что дверцы я запер. Оставшаяся в машине бандероль все сильнее действовала мне на нервы.
Вообще-то особых причин для волнения у меня пока не было. Ну, приехал вчера клиент, ну, пришла сегодня бандероль — всего и делов-то. А я жаждал событий, жаждал перемен. Я догадывался о том, что в бандероли. Давно догадывался — еще с самого утра, когда впервые услышал о ней от С.
Но, может, я ошибся? Попал пальцем в небо? Слишком много нафантазировал? Во всем, что касается работы, мои нервы обострены до предела. Так было всегда, еще со времен службы в фирме. Будь я таким, как все остальные, то есть обычным, нераздумывающим исполнителем, со мной, наверное, не произошло бы того срыва. И работа осталась бы при мне, и семья, и жил бы я на свете спокойно, всем довольный. «Ты так и не понял, идиот, насколько это важно — жить как все!» — крикнул брат во время нашего последнего разговора.
Справа за соседним столиком сидело целое семейство, и я время от времени поглядывал туда. Они пришли раньше нас и уже начали есть. Двое загорелых до черноты детишек, уткнувшись носами в тарелки, уплетали за обе щеки. У мамаши лицо было усталым, но в уголках рта таилась счастливая улыбка. Папаша сидел ко мне спиной, и разглядеть его я не мог. Интересно, такой же у него усталый вид, как у жены, или нет? Может быть, то сижу я сам, собственной персоной, только не нынешний, а прежний? Вряд ли... Эта семья, наверное, ведет обычную жизнь, в которой бывают бури и невзгоды, но не происходит ничего такого, что исправить уже нельзя. Удел этой пары — жить изо дня в день тихо и размеренно, не сомневаясь в правильности заведенного порядка вещей, понемногу стариться и, наконец, отойти в мир иной, ни разу не переступив черты, делящей общество на задворки и изнанку. А по какую сторону этой черты находится С.? Наверное, он не признает подобного деления, ему даже в голову не приходит, что такая черта существует. Или, возможно, он понимает, что принадлежит к изнанке, но надеется со временем превратить ее в фасад. Может быть, С. верит, что ему удастся перевернуть общество вверх тормашками, если он нарушит его законы, если станет торпедировать его такими вот парнями, для которых цена собственной жизни — копейка? Пусть не С., а те, кто за ним стоит. Нет, даже не они, а сам этот парень, который сидит сейчас передо мной.
