Точно за пять минут до назначенного срока Аффад пошел в туалет, из окна которого был виден музей, к этому времени опустевший. На лестнице, правда, горел свет, значит, три «следователя» уже ждали, когда он спустится к ним. Аффад предпочел собственный тайный ход. Стараясь не шуметь, он скользнул вниз в кухню и в кладовой бесшумно повернул ключ в двери. Не забыв прихватить электрический фонарик, он освещал им дорогу в полной темноте подземелья. С бьющимся сердцем Аффад одолел один переход, нечто вроде вестибюля, потом второй, из которого был виден свет и слышались голоса. Неужели еще рано?
Нет. Дверь была перекрыта каменным резным барабаном, и изнутри донесся голос, назвавший его по имени и спросивший, он ли это, на что Аффад ответил как было принято: «Никто другой». Он откатил камень в сторону и вошел в театр, где его уже ждали. Для него, как он сразу обратил внимание, было приготовлено место посередине помещения, под яркой, почти как театральный прожектор, лампой, тогда как следователи заняли три соседних каменных скамейки в главном зале. Свет падал так, вернее его направили так, что Аффад мог видеть только руки следователей, лежавшие на каменных столиках перед ними. Сами следователи являли собой неясные тени с едва различимыми голосами. Аффад подался вперед, чтобы посмотреть, нет ли среди них знакомых или друзей. Напрасно старался.
Итак, Аффад осторожно вошел, откатив камень в сторону, и поклонился трем парам белых рук, после чего занял свое место и опустил голову, приняв виноватую позу и выразив почтение к следователям: не к рангу следователей, у которых не было официального ранга, так как они были выбраны волею случая, а к организации, которую они представляли, с ее похожей на улей структурой. Голос произнес нараспев:
— Себастьян Фома Пта Аффад-эффенди?
— Никто другой, — шепотом ответил Аффад.
Он ощутил, как к нему возвращается его александрийское «я», его египетское «я». Каждое имя словно снимало слой пелен и возвращало его в незащищенную юность. К горлу, словно тошнота, подступили годы одиночества и философских исканий, сотворивших его как личность, и невольное рыданье едва не вырвалось у него из груди. Аффад вглядывался в темные фигуры трех следователей, но в неровном свете не мог увидеть ничего, кроме изменчивых очертаний их голов. Омерзительно белые руки лежали на каменных столиках, на которых мерцали небольшие египетские ножи, повернутые острием в его сторону. Невыразительными были голоса следователей, обращались ли они к нему или переговаривались между собой. Руки того, кто произнес его имя, стоило Аффаду приглядеться повнимательнее, показались ему знакомыми. Неужели Фарадж? Или Негид? Может быть, Каподистрия? Или Банубула? Невозможно было сказать наверняка, и Аффад перестал напрягать память.
— Вы знаете, зачем вы здесь?
— Да.
— Зачем?
Понимая всю тяжесть совершенного, как только может понять философ, Аффад со слезами в голосе ответил:
— Я должен ответить за свою не имеющую оправданий провинность. Я должен понести наказание, будь это предупреждение или исключение, или казнь — что бы вы ни решили, любое возмездие за совершенное мною неслыханное предательство — справедливо. Даже теперь я сам себе не могу это объяснить. Я влюбился.
Последнее слово упало, как каменная плита, закрывающая усыпальницу.
Один из следователей со свистом втянул в себя воздух, но Аффад не понял, кто это был и что это означало. Он упал на колени и вытянул перед собой руку, как попрошайка, пристающий к прохожим.
— Мне кажется, — сказал он, — что в мир посланы духи любви, которым, даже если их узнаешь, невозможно сопротивляться, нельзя сопротивляться, чтобы не предать самое природу. Вот так это случилось. Так я совершил измену, от которой теперь полностью отрекаюсь и отказываюсь.
Надолго воцарилось молчание. Потом первая пара рук, которой предстояло сказать свое слово, ударила в ладоши, и голос, принадлежавший им, заговорил неторопливо и печально:
— Вам известно не все. Однако вам отлично известно, что прочность цепи зависит от ее самого слабого звена. Вы решили оборвать цепь нашей общей деятельности, причинить вред духовному усилию, выраженному в наших стараниях понять primal trauma[25] человека, то есть смерть, — и все ради женщины. Это мы знаем. Однако в своем письме вы просите разрешения покинуть наше сообщество, таким образом нанося вред всем нам, соединенным жертвенным самоубийством… это немыслимо и провоцирует кризис глубочайшей нерешительности, граничащей с отчаянием. А тем временем жребий пал на вас — вы следующий, вы были бы следующим из тех, кого наше братство решило принести в жертву. Ваша телеграмма с отречением пришла после того, как было отправлено ритуальное послание. Представляете, какое смятение, какую тревогу ваше поведение породило среди членов братства?
— Но я не получал никакого письма, — воскликнул несчастный Аффад. — Когда его отправили? Куда отправили?
— Его уже отослали, когда пришло ваше письмо, поэтому мы были в нерешительности и стали ждать. В послании нашего общества были подробности вашей близкой смерти, но все же мы давали вам время подготовиться… Его отправили в Женеву, потому что тогда вы были там и, как мы понимали, собирались там оставаться.
Вот это удар! Столько лет терпеливого ожидания, и вот он избран. Противоречивые чувства охватили Аффада, переполнили его душу, так что он одновременно был горд и печален, его даже начало лихорадить от восторга, словно он сделал первый шаг в направлении приключения, которого так долго ждал. Правда, почти тотчас появились сомнения: а вдруг ему откажут из-за его отступничества? Глубочайшее уныние пришло на смену радостному подъему духа.
— Я прошу вас позволить мне пройти мой путь до конца. Я отрекаюсь от своего отступничества и хочу загладить свою вину жертвенным актом в соответствии с данным мною обетом.
В наступившей тишине Аффад слышал, как громко и неровно стучит его сердце. Неужели всего лишь из-за минутной слабости горькую чашу пронесут мимо? До чего же далеким показался ему образ его любви в эту минуту самоуничижения, подобострастного самопожертвования! Глядя на себя глазами Констанс, он понимал, до чего жалким показался бы ей, посмотри она на него теперь. Даже ему самому было удивительно, как из-под маски искушенности и внешней культуры появился изначальный гностик-манихей, родившийся из долгих размышлений, постов и духовных упражнений. Констанс устрашилась бы, увидев его едва не пресмыкающимся перед следователями, умоляющим вернуть ему его смерть! Ну и фантазии у людей — так она подумала бы. Словно отмахнувшись от мухи, Аффад выбросил мысли о ней из головы, ведь теперь он действительно хотел умереть. Волна разочарования в человечестве и его образе жизни поднялась в нем и ввергла в безмерный пессимизм. Да и любовь тоже требовала, чтобы он отвернулся от реальности и спрятался в мимолетной страсти. Спать и просыпаться рядом с ней. Зачать ребенка — ребенка! Ну и ловушку он приготовил для себя. Все еще умоляюще протягивая руку, он хрипло кричал: «Я прошу! Я прошу!» Однако, как ни парадоксально, одновременно он просил Констанс простить и отпустить его, понять разрывающую его пополам религиозную дилемму. Тем временем голос заговорил:
— Нам троим, посланным сюда вершить правосудие, особенно обидно, потому что мы стали гностиками, благодаря вашим наставлениям!
Ничто не могло быть более жестоким! Под его влиянием люди стали гностиками, а теперь они его судьи — если это слово подходит. В любом случае, как думал Аффад, самое важное, чтобы его приняли обратно, а с письмом он разберется потом. Наверное, его послали дипломатической почтой в Красный Крест и оно застряло где-то между женевскими конторами.
Воцарилось долгое молчание — три темных тени как будто решили взять перерыв. В конце концов другой голос произнес:
— Мы должны обсудить сложившиеся обстоятельства и большинством голосов принять решение. Потребуются дополнительные консультации. Завтра днем вы сможете узнать о нашем решении. Его передаст вам принц Хамид. Теперь идите и ждите наше решение, которое не будет ни добрым, ни жестоким, а будет справедливым и разумным.
От неудобного положения у Аффада затекли ноги; он неловко поднялся и несколько неуклюже поклонился в знак благодарности. Три пары рук взметнулись вверх в прощальном жесте и опять упали на каменные столики. Аффад направился к двери и включил фонарик, чтобы осветить себе путь в темноте. За спиной он все еще слышал тихое бормотание — началось обсуждение его дела. Каков будет результат? Естественно, они должны принять его жертву, как это было давно решено, — в тот год, когда трое, а потом пятеро приятелей решительно присоединились к бесконечности, вооруженные лишь надеждой, скорее верой, в то, что их жертва повернет вспять волну распада и предложит надежду преследуемому миру.
