Папа показал ей обложку.
- Тут про преселение душ... – сказал он. – Когда умираешь, то сначала видишь свет. В книжке этого доктора, как его, Муди, там тоже про свет есть... А потом две недели на тебя... снисходят духи. Плохие и хорошие. Только на самом деле это всё одни и те же духи. И они вообще не существуют на самом деле. Они только иллюзия. Твоя главная задача – это чтоб ты понял, что всё только иллюзия. Если за две недели не поймёшь, то увидишь утробы вокруг, и тебя затянет туда. В утробу. Потом из этой утробы ты рождаешься опять. В одном из шести миров...
- И будешь баобабом тыщу лет пока помрёшь, - процитировала мама. – Ты ещё мифы Древней Греции потом не забудь перечитать.
Она повернулась на бок, подставила руку под голову и направила на папу серьёзный взгляд.
- Думаешь, там где-нибудь написано, что с Зиной такое случилось?
Папа смущённо уставился в пол.
- Все эти книжки ты зря напокупал, – неожиданно ровно сказала мама. – Я так думаю, ничегошеньки там про это написано... Я думаю, это мутация. Что-то такое. Как после Чернобыля вот были же мутации, в газетах часто пишут. Только у Зины это, конечно, вряд ли от Чернобыля... И ещё кажется мне... Это связано как-то с тем, что... – мама запнулась, подыскивая слова.
- Что в восьмом классе? – вскинул голову папа.
- Вот именно. Может быть, с этим тоже связано, – она снова зевнула. – Ну всё, хорош, давай спать. У нас комиссия завтра, мне к полдевятого надо.
- Хорошо, – согласился папа.
Он поставил «Тибетскую Книгу Мёртвых» обратно в сервант и пошёл чистить зубы.
В посёлке Ильич, тем временем, заканчивался бархатный сезон и наступала осень. Уехали отдыхающие, пожелтели листья, зачастили дожди и меланхолично посерело море. К декабрю температура принялась падать до +4 градусов Цельсия, а пару раз скатилась до самого нуля и чуть ниже. Иными словами, установился добротный петербургский октябрь.
Зина продолжала беспрекословно трудиться на тётю Люсю, слушать её монологи и жить с ней в мире и согласии. Когда дядя Коля впадал в особенно беспокойный запой и его на ¾ русская душа увеличивалась до невыносимых размеров, к тёте Люсе и Зине присоединялась его сожительница Ниночка с двумя детьми младшего школьного возраста. Тогда жить было ещё веселей. Ниночка, тридцатилетняя уроженка Норильска с оттопыренными ушами, делала котлеты и пекла пирожки с курагой; тётя Люся при этом качала подбородком и заочно распекала дядю Колю, прихлёбывая чай. Ниночка согласно вздыхала, но не забывала указывать на положительные черты его характера. Дети играли на чердаке или делали уроки. Зина помогала им. Она отчётливо помнила значительную часть программы начальной школы. Вечером все смотрели телевизор «Радуга», корпус которого разъезжался от количества и величины транзисторов; местами он даже был скреплен изолентой. Дядя Коля в это время курсировал от приятеля к приятелю по всем семи улицам посёлка. Иногда его буйная голова показывалась в тётилюсином дворе и кричала ругательства, и раздавался оглушительный стук в дверь, но ему не открывали.
31 декабря дядя Коля, напротив, оказался трезв и одет в праздничный пиджак. Он пришёл вместе с Ниночкой и детьми. Присутствовали и трое гостей из Темрюка: тётя Аля с мужем и девятилетней внучкой. На новогоднем столе стояли мандарины и необходимые блюда из майонеза. Телевизор «Радуга» бережно взгромоздили на комод, чтобы всем было видно. До полуночи веселье протекало в идиллическом семейном русле. Не затихал смех, велись разговоры, елся майонез, детей время от времени доставали из-под пластмассовой ёлки и ставили на табуретку для декламации стихов и текстов популярных песен. Дядя Коля предложил четыре тоста за уходящий год, но, стараниями и окриками тёти Люси, договорил до конца и выпил только один раз. Зато в полночь грянули куранты, бессловесный гимн и «Старые песни о главном». Были открыты сразу несколько бутылок. Тосты пошли одни за другим. Детей оставили в покое с лимонадом, пряниками и конфетами, а Зине, приравненной к взрослым, налили шампанского в круглый стакан с красной каёмкой.
Шампанского было не так много, и потому к двум часам, когда оформилась идея уложить детей спать, Зина осталась самой трезвой участницей застолья. Тётя Аля даже не могла больше подпевать телевизору, а Ниночка перестала говорить слова и только смотрела перед собой, без конца хихикая. Дети дяди Коли играли в карты в соседней комнате. Приезжая внучка Вика свернулась в клубок под ёлкой и спала.
- Викуля, спать! – отчаявшись петь, скомандовала тётя Аля из-за стола. – Поздно!
- Зиночк, – тётя Люся нашла глазами Зину. – Зиночка, ты это... Уложи детишек, милая.
Внезапно дядя Коля грохнул кулаком по столу.
- Ни хуя! – взревел он. – Никакой Зиночки, блядь! Не подпущу её к моим детям!
- Гхляди-ка ты, вспомнил, что у него дети есть, - автоматически заметила тётя Люся. – Зиночк, ты это... Не слушай пьяногхо дурака. Укладывай детишек.
- Никаких детишек! – повторно заревел дядя Коля, по мере сил привстав. – Не подпущу! Эту не подпущу! Одну уже чуть не утопила, манда ленинградская! Своих не дам!
- Ты шо ж это несёшь-тааа, дурень ты окаянный!..
Голос тёти Люси взвился под потолок, но тело не могло оторваться от стула. Тётя Люся бессильно замахала руками. Муж тёти Али примирительно всхрипнул и захлопал дядю Колю по правой лопатке. Ниночка прекратила хихикать. Съёжившаяся Зина смотрела на дядю Колю, не моргая.
- ... К детям не пущу! Пааашлаааа! Пусть уёбывает отсюда! Манда ленинградская! Откуда приехала, блядь! Пааашлаааа!..
- Папа! папа! папа! – дети прибежали из соседней комнаты.
Услышав голоса детей, Зина вышла из оцепенения. Она выскочила из-за стола. Все, кроме дяди Коли, попытались броситься за ней, но ни у кого кроме детей не получилось сделать это достаточно быстро. Дети, в свою очередь, не смогли удержать Зину. Вырвавшись в сени, она машинально сунула ноги в резиновые сапоги, набросила на плечи первую попавшуюся куртку, обеими руками толкнула дверь на улицу и бросилась бежать в сторону моря. Ночь была тёмная и ветреная. Невидимые волны шумно окатывали берег. Зина долго бежала вдоль полосы прибоя, скрестив руки на груди, и повернула в море, только когда очередная волна вдруг достала ей до колен. Идти пришлось очень долго, отмель никак не хотела заканчиваться, но зато кожаная куртка с подкладкой, схваченная Зиной в сенях, успела основательно пропитаться водой и, когда дно под ногами наконец исчезло, помогла ей утонуть максимально быстро.
Первого января, на закате, посёлок Ильич пришёл в себя и двинулся прочёсывать окрестности в поисках Зины. Поиски продолжились второго января, но снова не принесли успеха. Под конец третьего января тётя Люся ещё раз отхлестала веником дядю Колю и понуро побрела к соседям, в доме которых находился ближайший телефон.
- Алло, – сказал папа Зины, взяв трубку.
- Толя! Толя! – запричитала тётя Люся сквозь треск и шипение междугородной связи. – Это тётка Люся, с Ильича. Фу ты, дозвонилась, слава богху... Гхоре мне дуре старой! Гхоре мне дуре старой, ой-ой-ой-ой-ошеньки...
Папа непроизвольно опустил руку вместе с трубкой. Потом опомнился и поднял её обратно.
- Чего стряслось-то, тёть Люсь?
- ... Зиночка пропала! Убежала из дому и пропала! Ой-ой-ой-ой-ошеньки...
- Давно убежала?
- Позавчера ещё! Мы всё искали, искали! Всем посёлком искали! Нету её нигхде!..
- Она взяла с собой что-нибудь? Когда убегала?
- ...А? Нет, ничего, ничего не взяла! Куртку только Мишкину схватила – это из Темрюка, Алькин муж, ты его не знаешь. Ой-ой-ой-ой...
- Тогда вернётся, – сказал папа. – Вероятно.
Он взял несколько дней за свой счёт и через сутки сумел вылететь в Новороссийск. Покупку новой стиральной машины пришлось передвинуть в будущее.
Потерянный дядя Коля и грязный запорожец ждали папу у выхода из аэропорта. Папа виновато хлопнул рукой по чемодану и признался, что не привёз никаких гостинцев. Дядя Коля махнул рукой. Рассеянно потёр лысину.
- Зина нашлась, – сказал он. – Часа за два до того, как уехал я. Вовремя, слава богу.
Вечером четвёртого января группа ильичёвских мальчишек брела по берегу моря и смачно курила утащенные у отцов папиросы. Самый маленький и пока некурящий бежал вприпрыжку впереди всех, иногда оборачиваясь, чтобы полюбоваться огоньками в темноте. Он первым услышал странные шлепки и плеск, доносившиеся со стороны небольшой каменистой косы, на несколько метров прерывавшей песчаный пляж. Мальчишка подбежал ближе к источнику звука, вгляделся в него и криком подозвал остальных. Пока подтягивались остальные, он вгляделся внимательней. Потом завопил и бросился им навстречу.
Зина лежала на спине совсем недалеко берега. Привыкшие к темноте глаза могли достаточно подробно разглядеть её в зареве огней посёлка и свете бледного месяца, висевшего над морем. Подходили к концу четвёртые сутки с момента смерти; тело уже вернулось к более-менее нормальному облику, но ещё не перестало содрогаться и беспорядочно трясти конечностями. Вдобавок к этому оно натужно отрыгивало воду, скопившуюся внутри. На губах Зины пузырилась пена. Из ноздрей прерывисто сочилась вода. Самая жуткая деталь, однако, находилась не на теле Зины, а вокруг него – на дне. Там извивались несколько десятков вытянутых светящихся клякс, каждая не больше двух сантиметров длиной. Их тёмно-зелёное свечение тускнело буквально на глазах: в течение минуты, пока мальчишки остолбенело таращились на всё это, почти половина клякс полностью погасла.
