Опасаясь головокружения, весь свой громкий путь я смотрел только под ноги. В какой-то момент я не услышал уже ставшего привычным грохота – это означало, что я спустился в Старый город, на единственную в его верхних кварталах площадь, соизмеримую с детской песочницей. Сразу неизвестно откуда появились торговцы, не признавшие во мне соотечественника: по винтовой лестнице спускаются только туристы, да и долгое пребывание вдали от родных мест накладывает свой отпечаток. Я, как мог, отбрыкивался от продавцов сладостей и порнографических открыток; мне хотелось скорее оказаться на более людных улицах, где я мгновенно утратил бы свою исключительность. Это удалось не сразу: пришлось отразить набег мальчишек, требующих иноземных неведомых предметов – наиболее совестливые были готовы отдать за это дешевый значок с изображением Замка, самый же наглые хотели всего побольше и безвозмездно. Мои попытки обрисовать им в общих чертах положение вещей не имели успеха, поэтому я решил продвигаться на нижние улицы, игнорируя, насколько хватит сил, окружающую действительность. Поняв бесплодность своих требований, мальчишки (я, впрочем, не решусь гарантировать, что среди них не было особей противоположного пола) разбежались. В переулке меня встретили нищие, но те были не столь шумны и воинственны, поэтому не заметить их не составляло особого труда. Переулок оканчивался аркой, выходившей на одну из самых оживленных улиц Старого города; здесь собирались коллекционеры и художники, фотографы и проститутки; все они, объединенные корпоративными интересами, степенно занимались своими делами, не обращая внимания друг на друга.
Жара не спадала – начало пятого в такую погоду самое неуютное время дня. Следовало бы пролиться дождю, но где там. Я купил стакан кока-колы и мгновенно его выпил. Улица представляет собой занимательное зрелище: дома по одну ее сторону кажутся твердо стоящими на земле, в то время как вся другая сторона будто бы вросла в гору на целый этаж. Именно здесь начинается самая отвесная часть склона – и самые многоярусные кварталы города. Здесь почти нет улиц – только бесконечные лестницы. Из транспорта здесь проедет разве что велосипед, да и то с трудом. Впрочем, почти весь Старый город пешеходен.
Отсюда вновь стала видна панорама города, и вновь я заметил дым близ подножия горы. Внезапно я понял, что, если это пожар – а чем, кроме пожара, это могло быть? – то он разгорается где-то в нашем квартале, может быть, поблизости от моего дома. Мне стало чуть-чуть не по себе: я слишком хорошо знал всех соседей. Тут же, однако, я успокоил себя: это наверняка горит какой-нибудь гараж, или склад. Я спустился еще по одной лестнице. Собственно говоря, эти лестницы были просто нарезанными и сложенными елочкой улицами, и назывались они как улицы: улица такая-то или такая-то. В каждом из открытых окон виднелась свернувшаяся калачиком кошка, рядом с кошкой стояла герань. Может быть, это горит машина, врезавшаяся в столб. Впрочем, ее уже увезла бы дорожная инспекция. А вдруг не увезла? Прямо из-под моих ног взлетел голубь.
Лестницы постепенно начали приобретать вид обыкновенных улиц. Вскоре я вышел к фонтану, где принято назначать свидания. Брызги фонтана были очень кстати. Вокруг фонтана прогуливались туристы; некоторые из них фотографировали Замок, хорошо видный отсюда. Соотечественники – в основном, пенсионеры и матери с колясками – сидели на лавках; некоторые из них обсуждали пожар на краю Старого города. Я прислушался. Говорившие, судя по всему, знали не больше моего; некоторые из них, наверное, видели пожар сверху и теперь чувствовали себя приобщившимися к делу города.
От фонтана вниз вели две улицы: я выбрал ту, что пооживленней. Проходя мимо лавки, где торгуют всякими оптическими товарами, я вдруг захотел купить бинокль, чтобы, при первой возможности, рассмотреть пожар; однако у меня не оказалось с собой требуемой суммы. Старинные телескопы, выставленные в витрине лавки исключительно для рекламы, располагали к размышлениям на вечные темы. На углу улицы женщина продавала вчерашний выпуск городской газеты: кого-то где-то убили. Я дважды чихнул: наверное, пыль попала в нос.
Спускаясь вниз, я спешил добраться до башни, возведенной лет двадцать назад специально для туристов; такого обзора, как на площадке у Замка, там не найти, но Старый город виден почти весь. Но, примерно на полпути, я почему-то передумал идти к башне, и пошел вниз через рынок. Здесь тоже говорили о пожаре, но знали не больше сплетниц, сидевших у фонтана. Во фруктовом ряду я купил яблоко и съел его.
От рынка к старинным воротам города – и дальше, через Новый город – идет тракт, называемый Монастырским. Начинаясь почти в центре Старого города, он огибает нижние его кварталы, пролегая несколько выше их и некогда фактически обозначая городскую границу. Теперь это – чуть ли не единственная улица в Старом городе, на которой разрешено движение автотранспорта. Потоптавшись на месте, я решил идти по тракту: этот путь немного дольше других, зато отсюда видны нижние районы. Уже шесть часов; жара почти спала.
Монастырский тракт заасфальтирован и похож на улицы Нового города. Я шел довольно быстрым шагом и минут через десять мог уже рассматривать кварталы, лежащие у подножия горы, во всех интересующих меня подробностях. Первым, что мне попалось на глаза, оказался бронзовый князь, заменивший ворота Старого города и указующий правой рукой на Новый город; исторический князь, однако ж, был левшой. Перед самым носом князя возвышается супермаркет; здесь проходит грань между двумя частями города. Чуть поодаль виднелся чудом уцелевший фрагмент городской стены. Еще дальше располагался мой квартал; пожар был виден отсюда необыкновенно четко. Вокруг пожара кипела спасательная деятельность: пожарные машины, какие-то неведомые аварийные службы; пенные струи заливали огонь, но с ним ничего не делалось. Горел не соседский дом, не склад и не попавшая в аварию машина; горел наш с дедушкой дом. Я немного удивился, что пожар происходит так долго; впрочем, мне никогда не доводилось наблюдать мало-мальски серьезный пожар. Забавно было наблюдать за тщетной суетой пожарников. Людей, впрочем, отсюда не разглядеть; видны лишь извивы шлангов и отблески касок. А также слышен вой сирен.
Я шел легко, ни о чем не думая. Пять лет назад город был точно таким же. Только пожары случались редко. Когда мне было лет восемь, горел какой-то дом близ рынка, но дедушка тогда не пустил меня посмотреть на пожар. Теперь я мог утолить детское любопытство. То и дело поворачивая голову в сторону моего квартала, я видел пламя и дым. Мимо меня изредка проезжали машины; один водитель предложил подбросить меня, но я отказался. День медленно преображался в вечер, не столь еще давнюю невероятную жару сменила блаженная прохлада. Я дышал полной грудью.
Когда я добрался домой, дом уже догорал. Дедушка стоял в стороне, задумавшись. Мне показалось несвоевременным отвлекать его от раздумий.
осень 1997
Никакого эффекта. Они не утихомирились, напротив, продолжали шуметь, не обращая внимания на окрик Зубова. Полковник стоял чуть в стороне и усмехался; он широко расставил ноги и, опираясь на трость перед собой, образовывал, таким образом, живой треножник. Зубов, подойдя к полковнику, долго что-то говорил, наклонившись к самому его уху. Полковник ничего не отвечал и продолжал усмехаться.
Перемещенные лица, окружавшие костры, сидели на земле и шумели. Они мешали спать другим перемещенным лицам. Бараки еще не были сколочены, и всем приходилось спать под открытым небом, даже охранникам. Только для офицеров поставили палатку. Полковник спал в танке. Собственно, в танке официально располагалась и комендатура. Я там не был ни разу, потому что до сих пор все формальности решались на открытом воздухе. Если вдруг начнутся сезонные ливни, придется побывать в танке.
Полковник усмехался. Зубов бегал по лагерю, крича на людей, спящих вокруг костров и шумящих слишком громко. Я подошел к полковнику и спросил, не кажется ли ему, что их следует оставить в покое, что они и так натерпелись, и натерпятся еще, и вообще, не меньше трети из них умрет, так и не пройдя процедуру проверки, и вообще, поручик Зубов создает не меньше шума, чем они, и не замолчать ли ему самому. Полковник усмехался. Он давно уже не удостаивал никого ответом, не только подчиненных, но и представителей независимых инстанций.
Зубов подбежал ко мне, крикнул, что ж вы, инспектор, не наблюдаете за порядком, и побежал куда-то, я не успел послать ему вдогонку несколько слов, достойных его упрека, вполне риторического, надо понимать. В самом деле, для половины первого шум был слишком громким. Я оглядел лагерь, попробовал подсчитать, сколько костров горит передо мной, безуспешно. Зубов подозвал к себе низенького ефрейтора, видимо, решил поднимать взвод. Поручик, крикнул я. Никакого эффекта. Поручик! Зубов повернулся, невидяще посмотрел на меня, вновь отвернулся, продолжая что-то втолковывать ефрейтору. Я быстрым шагом пошел в сторону Зубова. Перемещенные лица, мимо которых я проходил, рассматривали меня в инспекторском мундире как невиданного иноземного зверя. Приблизившись к Зубову вплотную, я тронул его за плечо. Что вам угодно, милостивый государь, нервно огрызнулся он. Поручик, мой голос был уверен и взгляд жёсток, вы ведете себя, как мудак, вы не умеете обращаться с подчиненными; вы слишком много суетитесь и вас не боятся и не уважают; берите пример с полковника, он неподвижен, как усмехающаяся скала, он подобен олимпийскому богу и непостижим в этом подобии, ему нельзя прекословить, ибо он не станет и слушать ваши ничтожные возражения; вы же не можете совладать даже с охраной, которая спит, не то что с перемещенными лицами, хотя и являетесь заместителем коменданта лагеря. И я дернул Зубова за свисток, висящий на его шее как символ должности, сорвал его, громко свистнул. Шум по всему лагерю умолк. Я прокричал: спать, пидоры! Люди, сидящие на земле близ меня, пригнули головы и уставились на огонь. В лагере стало заметно тише. Побелевший от гнева Зубов снял перчатку и бросил в меня, завтра утром, прошипел, в бамбуковом лесу. О секундантах ни слова, и впрямь, какие нынче секунданты.
