Бахметев усмехнулся:
- И что же?
- Я нашел ее замужем, я проглотил свое бешенство из гордости... но один бог видел, что происходило здесь.
- Что ж? Нельзя было ей ждать вас вечно. Ветреность, молодость, неопытность - ее надо простить.
- Я не думал обвинять ее... но мне больно.
Варвара Александровна поднялась и с изумлением произнесла, при этом вся вспыхивая:
- Но неужели ее замужество явилось для вас новостью?
- Нет, до меня доходили слухи, но я им не верил. Впрочем, я думал, если она меня разлюбила, отчего же ей не выйти замуж.
- Гм, гм, - Бахметев тоже поднялся, проявляя беспокойство.
- Извините, теперь я уверен, что она меня еще любит, - Лермонтов, едва раскланявшись, выбежал вон.
Вызывающий поступок, целое происшествие, которое в драме "Два брата" не имеет прямых последствий, поскольку там развита другая, скорее вымышленная линия тайного романа брата героя и княгини. В драме, но не в жизни, ибо Бахметев, конечно же, догадался сразу или впоследствии, что речь-то вели об истории с его молодой женой. Это была шутка над мужем и вместе с тем испытание Вареньки: любит ли она его, как прежде? И, кажется, случилось и вовсе неожиданное: он влюбился в Варвару Александровну, как Онегин в Татьяну Ларину, будто прежде не был влюблен. Это уж слишком! Он задумал месть, только это будет литературная месть. Зачем она не оставалась его испанской монахиней до часа, рокового часа явления в ее келье Демона? Быть может, они нашли бы спасение в любви, если бог - любовь? Она лила тайные слезы, но несчастия ее только начинались, при всяком упоминании о Лермонтове, Бахметев вспыхивал; брат и сестра не смели говорить о нем, все стихи, его рисунки и картины надо было прятать, чтобы не уничтожили их, - благо бы безвестная личность - о, нет! Слава его росла - на радость и горе Вареньки, беспокойная слава.
По возвращении в Петербург Лермонтов перечел с Раевским драму "Два брата", и они нашли ее совершенно неудавшейся. И тогда он задумал писать роман "Княгиня Лиговская", с перенесением действия в Петербург, в котором снова обыгрывается та же ситуация с рассказом героя о прежней любви к особе ее мужу, пусть с расширением содержания, с явлением главного персонажа из будущего романа "Герой нашего времени" Печорина. Это была все та же навязчивая идея литературной мести поэта, пробующего перо то в драме, то в прозе, Вареньке Лопухиной, нежданно вышедшей замуж и за кого? За полное ничтожество!
Между тем Лермонтов переработал драму "Маскарад", смягчил страсти, концовку, - героиня не отравлена мужем, а лишь обманута, что она умрет от яда, она оживает, и якобы добродетель торжествует, - все ради преодоления запрета цензуры. Ему очень хотелось увидеть ее на сцене.
Кроме Раевского, был еще один человек, которого посвящал в свои замыслы Лермонтов, - это Андрей Николаевич Муравьев, автор книги "Путешествие по святым местам в 1830 году", опубликованную двумя годами позже и принесшую ему известность как в литературных кругах, так и при дворе. Он служил в Синоде, а недавно, в мае 1836 года, получил высокое придворное звание камергера. Это был высокого роста блондин, весьма солидный, который, несмотря на новое направление его карьеры, начинал жизнь драгуном и стихотворцем. По ту пору, приехав в полугодовой отпуск в Москву, он познакомился с Баратынским, с братом которого служил, и с Пушкиным, возвращенным из ссылки государем императором в самые дни коронационных торжеств, с достижением успокоения после бунта на Сенатской площади. Один из старших братьев Муравьева был сослан в Сибирь, умонастроение двадцатилетнего офицера, пишущего стихи, понятно, не отличалось устойчивостью, будущее рисовалось в неясном свете. Призвание поэта казалось самым заманчивым, заразительный пример Пушкина всех сводил с ума.
В салоне княгини Зинаиды Волконской, где собирались по ту пору любители поэзии, музыки, пения, во дворце Белосельских на лестнице стояла гипсовая копия колоссальной статуи Аполлона, руку которого молодой драгунский офицер и поэт случайно отломил; однако он не пришел в замешательство, а тут же сочинил и начертал на пьедестале акростих:
О Аполлон! Поклонник твой
Хотел померяться с тобой...
Нелепый случай стал событием, на которое не могли не откликнуться поэты, посетители салона княгини Зинаиды Волконской. В эпиграмме Баратынского есть весьма злые строки: "Убог умом, но не убог задором..." и "Чему же рад нахальный хвастунишка?"
Пушкин эпиграмме своей придал не личный, а обобщающий характер, снабдив ее подзаголовком - из антологии, и отдал ее в "Московский вестник".
Лук звенит, стрела трепещет,
И клубясь издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
В связи с этой эпиграммой рассказывают, что, встречась с редактором "Московского вестника" через два дня после выхода журнала, Пушкин сказал ему: "А как бы нам не поплатиться за эпиграмму". - "Почему?" - удивился Погодин. - "Я имею предсказание, - заметил с грустью поэт, - что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь", - и Пушкин, по своему обыкновению, превесело расхохотался.
Случилось так, что один из товарищей Лермонтова по Школе в тайне от него показал тетрадь с поэмой "Демон" Муравьеву, который пожелал познакомиться с юным поэтом. Лермонтов посетил Муравьева уже в мундире гусарского офицера и часто просиживал у него целые вечера, не принимая участия в общем разговоре, но, оставаясь наедине с хозяином, мог разговориться, шутить и громко хохотать, что даже несколько коробило Андрея Николаевича. Что и говорить, крупный чиновник по церковным вопросам и камергер - и гусар, только-только начавший бывать в большом свете, один - тридцати лет, вполне солидный возраст для того времени, другой - двадцати двух, резко отличались друг от друга, но что-то их сближало, возможно, с одной стороны, общая обстановка дома, с предметами, вывезенными из путешествия по святым местам, те же пальмовые ветки, иконы, лампады, возбуждающие мысли о таинстве веры, с другой - совершенно иного рода, но тоже предмет поклония и веры - Пушкин, с которым Муравьев нет-нет виделся то у Жуковского, то в свете.
- Андрей Николаевич, вы давно знакомы с Александром Сергеевичем Пушкиным? - как-то спросил Лермонтов.
- Я видел Пушкина еще до его ссылки на юг, я встречал его у моего старшего брата, тоже сосланного - позже и подальше. В начале жизни я тоже выбрал военную карьеру, служил в драгунском полку. Вот я поехал в отпуск из полка и в течение зимы с 1826 по 1827 год имел случай встретить в Москве много знаменитостей нашей литературы... Слава Пушкина гремела повсюду... Стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих; "Кавказский пленник", "Бакчисарайский фонтан", "Цыганы" читали во всех гостиных... Призвание поэта прельщало... Приветливо встретил меня Пушкин в доме Баратынского и показал живое участие к молодому писателю, - мне было 20 лет, верно, и вам ныне столько? - без всякой литературной спеси или каких-либо видов протекции, потому что хотя он и чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении... Но тут словно судьба посмеялась надо мной, а, думаю, провидение направило меня на мою дорогу.
- А что случилось?
- Угораздило меня коснуться Аполлона, его гипсовую статую, и отломить его руку. И Пушкин разразился на меня эпиграммой.
- Я знаю эту эпиграмму! - громко расхохотался Лермонтов. - Она прекрасна, как будто в самом деле из антологии, не правда ли? И совсем, я думаю, необидна для вас. Незадачливость, кто бы ее ни проявил, она смешит нас, а тут выпал кристалл. Так из-за сумасбродств Дон-Кихота рождается роман.
- Теперь и я смеюсь, - вздохнул Андрей Николаевич. - Но тогда я был крайне раздосадован и убит, однако же я бы ни в коем случае не вызвал Пушкина на дуэль.
- На дуэль Пушкина? Из-за эпиграммы?! Что же странная мысль?
- Это не могло придти мне в голову. Но вот послушайте. Когда вышла книжка "Московского вестника", с эпиграммой Пушкина, я был в деревне. Когда же я возвратился летом в Москву, чтобы ехать опять в полк, случилось встретить Соболевского, который был коротким приятелем Пушкина. Я спросил его: "Какая могла быть причина, что Пушкин, оказывавший мне столь много приязни, написал на меня такую злую эпиграмму?" Соболевский отвечал: "Вам покажется странным мое объяснение, но это сущая правда; у Пушкина всегда была страсть выпытывать будущее, и он обращался ко всякого рода гадальщицам. Одна из них предсказала ему, что он должен остерегаться высокого белокурого молодого человека, от которого придет ему смерть. Пушкин довольно суеверен, и потому, как только случай сведет его с человеком, имеющим все сии наружные свойства, ему сейчас приходит на мысль испытать: не это ли роковой человек? Он даже старается раздражить его, чтобы скорее искусить свою судьбу. Так случилось и с вами, хотя Пушкин к вам очень расположен".
