Автомобильная пробка медленно рассасывалась.
«Забудь свой геморрой!» – призывал светящийся постер. Клинический случай, – сказал себе Лев Лаврентьевич, машинально прочитав адрес клиники. Все-таки он старался воздерживаться от чтения рекламных текстов. Не всегда получалось.
Возле «геморроя» стояла компания неопрятных молодых людей, один самозабвенно тренькал на гитаре и омерзительно блеял, думая, что поет, а его подруга, тоже думая, что он поет и что эта песнь достойна вознаграждения, приставала к прохожим с протянутой шляпой. Ко Льву Лаврентьевичу тоже метнулась, но сразу отступила, прочтя на его лице категоричное «не подаю». На самом деле, на лице Льва Лаврентьевича выражалось нечто более сложное: «Сначала играть научитесь и петь, а потом, сосунки, вылезайте на публику!» Мимо прошел, злой как черт. Почему, почему они так? Лев Лаврентьевич тоже четыре знает аккорда и может стренькать не хуже, чем тот, но почему же он ни при каких обстоятельствах никогда себе не позволит скромное свое умение кому-нибудь навязать – тем паче за мзду?! Если допустить невозможное и представить Льва Лаврентьевича за клянченьем денег (по роковой, допустим, нужде или, что допустимее, под угрозой четвертования), это будет (чего, конечно, никогда не будет) нищий, в рубище и без сапог, смиренный Лев Лаврентьевич, севший по-честному на грязный асфальт и положивший перед собой мятую кепку – но без гитары! Без песен! Без неумелых кунштюков!
И что такое «забудь свой геморрой»? Почему его надо забыть, если он уже есть? Как забыть – как сумку, как зонтик?… А это идиотское уточнение «свой»!.. Свой забыть, а чужой геморрой забывать не надо?
Он почувствовал, что, если не выпьет хотя бы чуть-чуть, то может сорваться.
Лев Лаврентьевич не стал спускаться в подземный переход, ведущий к станции метро, а, пройдя шагов двести, свернул в малонаселенный Т-ский переулок. Там, в подвальчике, размещалась рюмочная, с осени прошлого года именуемая «Эльбрусом», но по старой памяти больше известная как «Котлетная».
Не умея представить иных причин называться подвальчику «Эльбрусом», Лев Лаврентьевич полагал, что Эльбрус – это имя хозяина заведения.
Входя, мечтал о пятидесяти; у прилавка подумал о ста; стал платить и решил: сто пятьдесят. Ему дали в графинчике. Взял томатного сока стакан. Закусывать не хотелось, третий день не было аппетита.
Сел, налил себе в рюмку, разделив мысленно все на четыре. Спешить не надо. Надо с чувством, с толком, с расстановкой. Выпил, томатным запил, отглотнув понемножечку дважды. За соседним столиком двое сидели, пили пиво, на тарелке кучкой лежали щепки вяленых кальмаров. Лев Лаврентьевич терпеть не мог эту дрянь.
С тех пор, как «Эльбрусом» стала «Котлетная», котлеты здесь продавать перестали.
Закурил.
Музыки, к счастью, не было.
Впрочем, лучше музыку слушать, чем то, о чем говорили за соседним столиком. Один уговаривал другого сменить фамилию. «Ковнюков, смени, тебя же все равно все Говнюковым считают!» (То, что тот Ковнюков, понял Лев Лаврентьевич не на слух, а из контекста фразы.) Второй отвечал первому, что он и есть Говнюков, что это дед его еще до войны сменил Говнюков на Ковнюков, тогда как правильно Говнюков, и что он, Ковнюков, никогда не поменяет фамилию ни на Адмиралова, ни на Вышегорского, а если и поменяет, только обратно на Говнюкова, потому что это реальная фамилия, правильная, и надо ее уважать. Он несколько раз употреблял конструкции с местоимением «мы», но на слух уяснить затруднительно было: «мы – Ковнюковы» или «мы – Говнюковы». Наконец прозвучала фраза, надо думать, служившая девизом, с которым владелец необычной фамилии уверенно шел по жизни, бросив вызов судьбе: «Говнюков много, а Говнюков один». (Возможно, он сказал «Ковнюков один» – один черт.)
Что за хрень?… как такое можно нести?… – возмущался про себя Лев Лаврентьевич. Если так и дальше пойдет, его просто вытошнит.
Водка, правда, была ничего, а вот сок томатный ему тоже не нравился. Несоленый. Но он сам не солил – вполне осознанно. Говорят, томатный сок с поваренной солью действует разрушительно на печень.
Злил еще и тем Ковнюков-Говнюков, что Лев Лаврентьевич сам гордился всегда своим именем-отчеством. Что же тут красивого в Говнюкове, когда, если и есть что-то объективно красивое, так, конечно же, это Лев Лаврентьевич? Поразительное сочетание звуков, тончайшая аллитерация, волновые звуковые накаты: лев, лав. Лев. Лав. Ай лав ю, Лев. Ай лав ю, Лав. Ай лав ю, Лаврентьич. Женщины так ему никогда не говорили. А жаль.
Жизнь, если честно, скверно сложилась.
А жизнь всегда скверно складывается.
Как карточный домик.
Налил еще.
Спасибо родителям. Назвали Львом. Лучше и не придумаешь.
За родителей. Соком запил.
С фамилией не так повезло. Сама по себе вполне приемлемая, но в сочетании с именем как-то не очень. Лев Комаров. Семантический сбой. Что-то надо одно – или лев, или комар. Льву Лаврентьевичу фамилия Комаров с детства отравляла существование. А был бы он Говнюковым? Лев Говнюков… Страшно представить.
Теперь о политике рассуждали.
– Вот увидишь, Говнюков, первой отсоединится Шотландия. Затем – Уэльс.
– Англия первой отсоединится, – пророчествует Говнюков за соседним столиком. – Останутся Шотландия с Уэльсом без Англии.
– Да нет там никакой Англии, Говнюков, есть безымянная территория в границах Великобритании…
Достали.
Убил бы обоих.
Вошел дед бомжеватого вида. Лицо как будто знакомое, где-то Лев Лаврентьевич с ним определенно встречался. Судя по тому, что держал он в руке, а держал он в руке «За знакомство!», промышлял дедушка продажей бесплатного. Оценив ситуацию, направился к тем двоим.
– Купите за двадцать рублей, – попросил Говнюкова. – Вон какие, элитные. Одна другой краше…
– Отвали, – сказал Говнюков. – Сам ты элитный.
– Любо смотреть, – обратился дед к приятелю Говнюкова. – За десятку хотя бы.
Стоило оценить деликатность деда: десятка была той суммой, которую любой побирающийся мог просить без зазрения совести, дед же продолжал себя позиционировать как коммерсант; Лев Лаврентьевич оценил.
– Отвянь, – посоветовал говнюковский приятель.
Дед было подался в сторону Льва Лаврентьевича, но, встретившись глазами с ним, замер на месте, словно припоминая что-то, потом пугливо отвернулся и заковылял к выходу.
– Стой! – приказал Лев Лаврентьевич; он достал сторублевку и показал деду. Увидев, однако, что дед продолжает стоять на месте, сам подошел к нему.
Не столько руководствовался человеколюбием он, сколько поступал в пику Говнюкову с товарищем.
– Тебе, отец! – протянул деду.
В качестве вспомоществования.
Дед охнул, забормотал убогие слова признательности. Благородство и принципиальность были деду не чужды: он тыкал, чтобы взял, журналом во Льва Лаврентьевича, а Лев Лаврентьевич от себя «За знакомство!» отпихивал. «Перестаньте, – говорил он деду раздраженным назидательным шепотом, – мне это не надо, кому-нибудь продадите…» – «Нет!.. такие деньги заплочены… – вкрадчиво бормотал дед, – нет, нет, нет… вам нужнее, вы молодой…»
Может, на факультете работал? – все пытался вспомнить Лев Лаврентьевич, вглядываясь в желтое одутловатое лицо. Всяко бывает. Пал человек.
Изловчившись, дед согнул «За знакомство!» надвое и засунул Льву Лаврентьевичу в карман пальто, после чего стремительно уковылял на улицу.
Лев Лаврентьевич в состоянии несвойственного ему благодушия вернулся за столик. Налил себе третью. Задумался. Не этот ли тип лет пятнадцать назад читал курс основ теории управления?
– Ну ты и лох! – подал голос (громкий голос) Ковнюков-Говнюков. – Да их на перекрестках бесплатно раздают, бери сколько надо!
– Не всем, – уточнял говнюковский приятель. – Только водителям иномарок. Пешеходам не дают. И бомжам не дают.
– Вот как раз бомжам и дают. Это кто был, по-твоему? Не бомж?… Дают бомжам, чтобы они таким, как этот лох, продавали. Бомж продаст, а деньги поделят. Слышишь, лох! Ты знаешь, лох, какой ты лох? Ну ты и лох!
Оскорбление. Не только тон грязных нападок и не столько тон оскорблял Льва Лаврентьевича, сколько нелепая убежденность в том, что он способен купить бесплатный каталог сексуальных услуг. Но и тон! – тон сам собой был оскорбителен.
– Мы с вами на брудершафт не пили.
Сказав это, Лев Лаврентьевич наконец опрокинул третью рюмку, как бы показывая, что он сам по себе. В графинчике оставалось на четвертый прием.
– Да я с тобой не то что на брудершафт, я с тобой срать рядом не сяду!
Сволочь какая. Ну, погоди. Лев Лаврентьевич достал журнал из кармана, положил на стол, приступил к неторопливому перелистыванию с видом респектабельного человека, который знает, что приобрел и зачем.
– Разглядывает, посмотри.
– Дома вырежет, на стену повесит.
– Лох, лупу купи!
Спокойно! Лев Лаврентьевич вынул мобильник и, старясь как можно больше значения придать этому жесту, положил рядом с журналом. Налил из графинчика, что оставалось. Перелистнул страницу. Другую. Увидел одетую, ту. Был уже готов выпить – рука к рюмке тянулась, но – отсрочка! – мобильник взяла, не рюмку.
