— Ну да, ну да, — терпеливо соглашается неподъемный Бодуэн.
Вечерня минула, а беседа все длится, и черная тень прибирает поднос. Все длится беседа, и Милдред заказывает ужин. Священников проводят в гостевой туалет, а Милдред с Вальбургой удаляются в уборную на верхнем этаже и перебрасываются двумя-тремя радостными словами. Дело стронулось, и все идет хорошо.
Четверка снова в сборе; подан добрый ужин с вином. Колокол звонит к повечерию, а переговорам конца не видно.
В отдаленной диспетчерской наверху звук их голосов приводит в движение ролики, шелестит пленка. Почти всюду в монастыре у стен есть уши, и Милдред с Вальбургой об этом подзабыли, не то что поначалу. Это все равно как затвердить понаслышке, что на тебе всегда око Господа: это значит слишком много, а стало быть, ничего не значит. И обе монахини говорят без опаски, иезуиты тоже, они уж и вовсе не подозревают, что их слушает и записывает устройство не столь безобидное, как Господь.
Псалмы повечерия ровно струятся из часовни, где Александра стоит почти напротив Фелицаты. Место Вальбурги пустует, место Милдред пустует. В кресле аббатисы пустоты пока еще нет, но нет и Гильдегарды. Голоса журчат, как ручеек:
Услышь, Боже, прошение мое: внемли молитвам моим.
От концов земли взываю к тебе в унынии сердца моего.
Ты возведешь меня на высокую скалу и там дашь мне отдохновение:
Ибо Ты мое прибежище, крепкая твердыня перед лицом врага.
В глазах Александры печаль, а губы ее произносят:
Ибо тоскливо мне среди чужих.
И до простейших смертных нет мне дела.
Да, тоскливо мне
Среди чужих![11]…
Уинифрида подменяет Милдред, истово выпевая краткий стих Писания вслед за звонкими ответствиями Фелицаты: «Сестры: трезвитеся, бодрствуйте, зане супостат ваш диавол, яко лев, рыкая, ходит, иский, кого поглотити. Ему же противитеся...»
«Да, я тоскую по родне духовной», переливается английский стих, любимый Александрой:
Да, конечно, они наплывают, хлопья тумана из глуби души,
И утешают меня надежными старыми чарами.
Но это все пусть, а среди чужих мне тоскливо[12]...
Про Фелицатину укладку всем известно, что она Фелицатина и прибыла с нею как часть ее приданого. Укладка не какая-нибудь: вышиной она фута два с половиной и стоит на изящных витых ножках с колесиками. Она инкрустирована перламутром, у нее тройное дно, и все иголки, ножницы, мотки, шпульки аккуратно рассованы по отделеньицам. А в самом низу алый муаровый тайничок для любовных писем. Александра буквально застывала возле этой укладки и с аристократическим любопытством созерцала драгоценный мещанский фетиш.
— Право, даже не знаю, какая епитимья полагается за такую укладку, — заметила она как-то в присутствии Фелицаты покойной аббатисе Гильдегарде, которой случилось быть в рукодельне с обходом.
Гильдегарда ответила не сразу, но за порогом сказала:
— Чудовищная безвкусица, но мы принесли обеты и обязаны смиряться. В конце-то концов все ведь сокрыто от глаз людских. И кроме нас, никому здесь не понятно, что красиво, а что нет. — И темные глаза Гильдегарды, ныне сомкнутые смертью, глянули на Александру. — Даже и наша красота, — сказала она, — кому она понятна?
— Какое нам дело до нашей красоты, — сказала Александра, — раз мы прекрасны, вы и я, хоть нам и нет до этого дела?
А удрученная Фелицата полюбовалась на свою укладку и раскрыла ее — проверить, все ли в порядке. Так она делает каждое утро, так и сегодня после Первого Часа: привычно поглаживает лишний раз блестящую узорчатую крышку, пока рядовые монахини, изнуренные обетами, гуськом заходят в рукодельню и рассаживаются по местам.
Фелицата открывает укладку. Она обозревает отделеньица, катушки и мотки, иголки и крючочки. Вдруг она взвизгивает и, обратив перекошенное личико ко всем сразу, спрашивает:
— Кто трогал мою укладку?
Ответа нет. Монахини вовсе не готовы к тому, чтобы на них сердились. Близится день выборов. Монахини пришли в полном ожидании откровений Фелицаты о том, как надо жить любовью возле аллеи, обсаженной тополями.
А Фелицата говорит глухим, сдавленным голосом:
— В моей укладке кто-то рылся. И наперстка моего нет. — Она поднимает первый слой и осматривает второй. — И здесь рылись, — говорит она. И заглядывает под третий. Потом решает лучше опростать укладку, чтобы проверить тайничок. — Сестры, — говорит она, — кажется, они добрались до моих писем.
Словно ветер пролетает над озером, шелестят камыши и вспархивают птицы. Фелицата считает письма.
— Нет, все здесь, — говорит она, — но их читали. И наперсток мой пропал. Не могу найти.
Все ищут Фелицатин наперсток. И никто не находит. Колокол звонит к Третьему Часу. Утро почти прошло, и совсем впустую, и монахини гуськом тянутся на молитву — все недовольные и каждая наконец-то сама по себе.
О, как сострадательна Александра, оповещенная о Фелицатином несчастье!
— Будьте с ней помягче, — говорит она старшим инокиням. — У нее, видимо, совсем плохо с нервами. Наперсток — ну что такое наперсток? Да, наверно, она сама в порыве неосознанного желанья послать к чертям свое постылое рукоделие и сбежать с любовником куда-нибудь заложила этот несчастный наперсток. Помягче с ней. Это ведь так прекрасно — утешать страдальцев. Нет в мире красоты превыше красоты доброго дела. Она пребудет сама себе наградой во веки веков.
Уинифрида смутно понимает, что Александра все говорит верно, вот только зачем она сейчас все это говорит? Вальбурга и Милдред молча стоят и размышляют, и Александра оставляет их наедине с размышлениями. Конечно же, Александра говорит это недаром, она хочет, чтоб дух ее не утратил ясности пред Господом и чтоб сбылась предначертанная ей судьба аббатисы Круской. Очень скоро всем сестрам становится известно, как благородно мыслит Александра, и все даже недоумевают, как это она перед самыми выборами заклинает быть помягче с воинственной соперницей.
Назавтра крошка Фелицата вся дрожит от гнева и взвинчена до визга. Заговор, заговор, против меня заговор, — только об этом слышат ее товарки в рукодельне между хвалитнами и Первым Часом, Первым Часом и Третьим, Третьим и Шестым. Потом она укладывается в постель; ее ошарашенные подруги везде ищут наперсток, и все их реплики и догадки отлично прослушиваются в диспетчерской.
К вечеру Вальбурга докладывает Александре:
— От нее понемногу отшатываются. Мы задавим паршивую сучонку своей кротостью.
— Знаете, Вальбурга, — отзывается Александра, — отныне и впредь вы мне, пожалуйста, ни о чем таком не доносите. Все препоручено вам и сестре Милдред, с вами отцы Бодуэн и Максимилиан и в помощь вам Уинифрида. А я должна оставаться в неведении. Продолжайте без меня. Я замыкаю уши, ибо знать мне об этом не подобает и программировать меня не надо: я не электронная машина, а будущая аббатиса Круская.
Полночный звон к заутрене поднимает Фелицату с ее жесткого ложа. О господи, в окне рукодельни отсвет фонарика! Фелицата покидает черную вереницу, молчаливо тянущуюся к часовне. Александра во главе. Нет ни Вальбурги, ни Милдред. В окне рукодельни мечется тусклый блик, словно кто-то водит карманным фонариком.
Монахини все уже в часовне, а Фелицата стоит на лужку и всматривается, потом она крадучись пробирается назад в дом и вверх по лестнице.
Оказывается, два молодых человека шарят в ее укладке. Они обнаружили тайник. Один из них держит в руке Фелицатины любовные письма. Фелицата, вереща, выскакивает, запирает незваных гостей в рукодельне, бежит к телефону и вызывает полицию.
В диспетчерской Милдред и Вальбурга отрываются от мутного телеэкрана.
— Пошли быстро, — говорит Вальбурга, — в часовню, за мной. Надо, чтоб нас видели у заутрени.
Милдред трепещет. Вальбурга идет твердой поступью.
У ворот звонят, но монахини поют как пели. Полицейские сирены воют в аллее: Фелицата впустила автомобиль; но сестры не прерывают ночного моления:
Он превращает реки в пустыню и источники вод — в иссохшую землю.
Землю плодородную — в солончатую за нечестие живущих на ней.
Он превращает пустыню в озеро и бесплодную землю — в источники вод.
И поселяет там алчущих: и они строят город для обитания.
Суматоха достигла ушей Александры.
Сестры, трезвитеся, бодрствуйте, ибо диавол, как рыкающий лев...
Монахини бредут спать друг за дружкой, горячо перешептываясь. Бредут, покорно склонив головы, но глаза их шныряют направо и налево: в вестибюле стоят полисмены и с ними два небрежно одетых молодых человека, пойманных в монастыре. Голос Фелицаты все время прерывается. Она рассказывает и дрожит, а лучшая подруга Батильдис поддерживает ее. Вот и Вальбурга с Александрой, начальственно шуршат их рясы. Милдред жестом отсылает монахинь наверх, наверх по кельям, подальше, подальше от всего этого. И слышно, как Александра говорит:
