— Посмотрите! Нет, ну посмотрите же, мистер Джон!
Или:
— Ой, что это? Мистер Джон, что это такое?
Однако мистер Джон был полностью сосредоточен на том, чтобы не встретиться с летающими вокруг его головы руками и добраться до дома целым и невредимым.
В конце концов мы туда добрались. Джон принес нам официальную благодарность за то, что мы не прикончили его по дороге, и заверил, что у него еще никогда не было такого потрясающего путешествия.
Арабелла встречала нас у парадной двери. Мы уже неоднократно бывали здесь, но всякий раз пользовались черным ходом, и нам еще никогда не показывали дом. Максимум, что мы видели, так это столовую и кусочек гостиной по дороге в кабинет.
— Входите оба. Я вам покажу ваши комнаты, а потом вы сможете осмотреть дом. Только, — подчеркнула она, — сделайте милость, ничего не трогайте. Эту комнату мы не используем, — объяснила она, указывая на запертую дверь, — и вот эту тоже, а вон та — моя, можете осмотреть ее, ежели вам угодно.
Нас отвели наверх. У Анны оказалась простая кровать, а у меня — двойная. Я помог ей убрать вещи в платяной шкаф.
— Так, а это как сюда попало? — удивленно вопросил я, когда она вытащила из своей сумки мою рубашку.
— Это на ночь, Финн. Это рубашка, которую ты мне дал.
— А что случилось с теми двумя ночными рубашками, которые я тебе купил?
— Я их вытащила, — объяснила она. — Они были слишком хорошенькие, чтобы в них спать. Вот эта мне нравится больше. — И она подняла повыше мою старую рубашку. В этот самый момент в комнату вошла Арабелла.
— Что это тут у вас? — недоуменно спросила она.
— Это чтобы в ней спать, правда, Финн?
Мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть в подтверждение.
— Я найду тебе одну из своих старых блузок, — решительно заявила Арабелла. — Ты не можешь в этом спать!
Анна могла. Более того, ей это нравилось.
Через несколько минут Арабелла вернулась с одной из своих блузок, которая вся состояла из белых и розовых оборок и кружавчиков.
— Можешь надеть вот это, — величественно заявила она Анне.
Распаковывать нам было почти нечего, так что мы быстро с этим покончили и отправились исследовать дом. Анне все вокруг казалось крайне загадочным. Она никак не могла понять, зачем ложиться спать в такой нарядной вещи, если ее все равно никто не увидит. А эти комнаты, которыми никогда не пользовались? Чтобы так жить, нужно быть слегка того, с приветом! А самая настоящая горячая вода в кране? Это только представить себе, что не нужно каждый раз кипятить чайник или зажигать колонку!
— Они же, наверное, настоящие миллионеры, Финн, да?
— Нет, они просто, что называется, «очень неплохо устроились», — объяснил я.
Самым большим сюрпризом для нее оказалось отсутствие висящей на стене ванны — ее не было ни на заднем дворе, ни вообще нигде.
— А ванны у них совсем нет, Финн?
Тогда мы снова отправились наверх, чтобы отыскать ванную комнату. Обнаружив таковую, Анна попыталась сдвинуть ее с места, но не преуспела в этом.
— Финн, она застряла, помоги мне. Надо же вытащить ее в кухню.
Тот факт, что мне тоже не под силу ее сдвинуть, потому что она естественным образом привинчена к полу, оказался выше понимания. Прошло довольно много времени, прежде чем Анна смогла с этим смириться.
Следующие полчаса мы просто бродили по дому и заглядывали во все комнаты, которые были не заперты. Мы обозрели новомодный пылесос (совершенно нелепое изобретение!), электрический бак для кипячения воды, кухонную плиту, работавшую на твердом топливе, и всякие тому подобные новинки. Анна ходила, заложив руки за спину, как в музее.
— Что такое, Кроха? У тебя что-нибудь болит?
— Она мне сказала ничего не трогать, вот я и не трогаю.
— Думаю, она имела в виду ни с чем не играть и не переставлять с места на место.
— Я и не собираюсь, — твердо отвечала она.
За эти несколько лет я успел достаточно хорошо ее узнать. Сейчас мне было совершенно очевидно, что ей что-то не нравится. Когда мы вышли в сад, я спросил:
— Тебе тут не нравится, милая? Думаешь, тебе не понравилось бы тут жить?
— Нет, — бросила она. — Мне куда больше нравится жить дома с Мамочкой. Может быть, кому-нибудь тут и понравилось бы, но только не мне.
И, прежде чем я спросил почему, она с жаром продолжала:
— Финн, тут все такое особенное и столько всяких вещей, за которыми надо все время следить, что они как будто сами за тобой следят и никакого времени не остается, чтобы играть и радоваться.
Я никогда не слышал, чтобы о бытовой технике, призванной облегчить домашний труд, говорили таким образом. Полагаю, в чем-то она была права.
Не оценила Анна по достоинству и то, что за окном не слышно шума проносящихся мимо поездов и в комнату не заглядывает уличный фонарь.
— Я сегодня буду спать у тебя в комнате, Финн. Я там буду спать, и тогда мы сможем поболтать.
Я был далеко не уверен в том, что Арабелле польстит подобный отзыв о ее семейном гнезде, и только надеялся, что она случайно не задаст неправильный вопрос.
* * *
Анна крайне удивилась, когда узнала, что у Джона есть свой собственный способ производить сложение. «Математика — это как играть в интересную игру», — сказал он ей. Такой подход оказался для нее внове, и она просто не поняла, о чем речь. Джону пришлось объяснить ей разницу.
— Когда ты играешь на улице, дитя мое, то, ударив по мячу, ты не можешь сделать так, как будто ты по нему не ударяла, а бросив камень — вернуть его назад. Сделав что-нибудь, невозможно обратить процесс вспять. Но со сложением и с математикой все гораздо интереснее — там всегда есть возможность повернуть назад.
В тот день после обеда он показал ей два фильма, которые сам снял много лет назад. Мне еще тоже не случалось их видеть. Мне даже в голову не приходило, что его главным хобби было снимать кино. Предметом одного была игра в шашки, а другого — в шахматы. На пленке не было ни людей, ни даже рук — только фигуры и шашки, делавшие то, что им и положено делать. Это выглядело как настоящее волшебство. Скорость движения пленки можно было варьировать, так что происходящее на экране превращалось то в бессмысленную толкотню, то в нормальную игру. Анне все это ужасно нравилось: все равно что быть сразу двумя разными людьми, один из которых все видит в быстрой перемотке, а другой — в медленной. Неудивительно, что я совершенно запутался со всеми этими разными Аннами, которые стадами бродили вокруг: тех, что видели все в медленном темпе, и тех, что видели в быстром. Временами она приводила мне на память историю про Дика Терпина,[10] который, говорят, как-то раз вышел из «Черного лебедя» в Йорке, сел на своего коня и поскакал себе сразу на все четыре стороны!
— Ну разве бог не замечательный?
Как и многие люди в 1930-е годы, Джон был совершенно убежден в том, что еще несколько лет и наука сможет дать объяснение всему, что вообще стоит объяснять. У него не было ни времени, ни желания верить во что-то, что нельзя было доказать или хотя бы более-менее разумно объяснить. Он держался за свои представления так крепко, что при каждой возможности пускался в пространные рассуждения о науке и научном способе познания мира, высокомерно игнорируя все более тонкие материи, которыми, казалось бы, изобиловала жизнь. Как я уже упоминал, его дом и сад были столь хорошо организованы — всему свое место и все на своем месте, — что любая погрешность против устоявшегося порядка воспринималась как вопиющая несообразность, которую нужно было немедленно устранить. Анна взирала на этот самый порядок с грустью и недоверием.
— Это как рулон обоев, Финн. Который все не кончается и не кончается. Правда же?
Джон подошел к нам, как раз когда мы обозревали сад.
— Тебе нравится, малыш?
— Нет!
Она явно была не из тех, кто уклоняется от удара.
— Неужели вам не нравятся цветы, мистер Джон?
В тот момент перед нами расстилались клумбы красных и желтых, и всяких прочих цветов…
Джон был, мягко говоря, сбит с толку.
— Разве ты не видишь, что нравятся? Я потратил на этот сад кучу времени и денег!
— Но не лю…
Было ясно, что Анна собиралась сказать «но не любите их»; однако она передумала и вместо этого спросила:
— Тогда почему вы не даете им делать, что они хотят?
— Как, ради всего святого, цветок может чего-то хотеть? У него просто нет такой возможности!
Анна могла долго скрывать свое неудовольствие, но в конце концов оно всегда прорывалось презрительным «пуф!». Так случилось и на этот раз. Она повернулась к цветам спиной и устремилась в ту часть сада, которая, по рассказам Джона, была самой неаккуратной из всех и которую он намеревался непременно привести в божеский вид следующей весной, сделав из нее «настоящий правильный сад». Мы с Джоном проследовали за ней.
