Потом вдоль спуска в мастерскую появилась железная решетка, вроде тех, что ставят на окнах, и решетчатая дверь с навесным замком, а сверху была прилажена рифленая крыша с уклоном для стока воды.
К осени зеленые насаждения на газоне Григория окрепли. Листья, уже под холодным ветром, отважно трепыхались на них, а тонкий абрикосовый саженец Григорий укутал в старый ватник и обмотал кругом веревкой.
Видимо, все Григорий сделал правильно, потому что следующей весной саженцы, все как один, ожили и покрылись почками, и даже абрикосовая веточка, осторожно высвобожденная из ватника, хоть и с опозданием, но зазеленела.
А в начале июня случилась история с затоплением.
Под Любиной квартирой, в подвале, возле того места, где раньше в подсобке хранился Любин рабочий инвентарь, а теперь она держала разные потенциально нужные в хозяйстве, но загромождающие квартиру вещи, прорвало трубу с горячей водой. Пар валил на улицу из всех подвальных окон. Зойка в тот субботний день ушла с подружками в кино. Люба то ли на работе была, то ли по магазинам.
Григорий и Ануш вызвали аварийку. Ремонтники спустились в подвал и, уже стоя по колено в прибывающей воде, обнаружили, что нужный вентиль находится как раз позади Любиной, основательно разросшейся за двадцать с лишним лет подсобки. Это было вопиющее нарушение правил безопасности.
В итоге вентиль перекрыли, но от подсобки мало что осталось. Для Любиных испорченных кипятком вещей злые, надышавшиеся пару ремонтники тут же вызвали соответствующий ликвидационный транспорт. Таким образом комплект старых швабр, три поломанных, дожидавшихся починки стула, кресло без одной ножки, надтреснутая с края фаянсовая раковина, мешок со старыми вещами, куча разнокалиберных досок и листов фанеры для задуманного Любой ремонта, разношенные, но вполне еще целые зимние сапоги, Зойкины детские игрушки и трехколесный велосипед и еще много разного дорогого Любиному сердцу барахла – все было погружено в машину и вывезено в неизвестном направлении. «Отбить» соседям удалось только промокшую насквозь старую искусственную шубу, про которую Люба уже забыть успела, да сверкающие черным глянцем теткины боты – напоминание и вовсе лишнее. Все это Ануш аккуратно сложила возле Любиной двери.
Через час на Любины вопли сбежалась половина дома. Люба бушевала, как во времена расцвета своей дворницкой карьеры. Причем из криков ее можно было понять, что именно «нехристи-соседи», вызвавшие аварийку и позволившие «разграбить ее имущество», были всему виной.
Большая Тамара отпаивала заходившуюся Любу валерьянкой. Ануш пряталась на кухне, а Григорий сначала в полнейшем изумлении, даже не пытаясь оправдываться, наблюдал за происходящим, потом взял куртку, сказал несколько энергичных слов на непонятном языке и отправился в свою мастерскую.
Еще через полчаса Ануш, в отчаянии замерев возле окна, наблюдала, как Люба, вооружившись большим кухонным ножом, крушила маленький сад Григория.
Некоторые саженцы Люба выдирала из земли вместе с колышками, переламывала пополам в том месте, где болтался почерневший за зиму бинт, и бросала. Другим, которые сопротивлялись, Люба жестом, будто чистит рыбу, сдирала ножом наросшие веточки вместе с нежной кожуркой коры.
Обозрев дело рук своих, Люба сунула нож в карман халата, вытерла о бока саднящие ладони и удалилась восвояси.
Кроме Ануш, картину расправы наблюдали бывшие на тот момент в наличии жильцы третьего подъезда. Тамара стояла у окна, прижимая к лицу большие красные руки. Сонечка Полян, растерянно моргая, царапала сухой лапкой стекло. Александра Сергеевна что-то кричала Любе и пыталась открыть раму, но сил у нее на это не хватило.
Реакцию Григория на изничтожение сада подъезд не видел. Но два дня во двор он не выходил. Спустившемуся к нижним соседям Аркадию Ивановичу Ануш, горестно качая головой, сообщила, что «Гриша не ест ничего, а лежит лицом в стену». Муська Живоглотка тоже спустилась было с какими-то сочувственными словами, но ей дали понять, что ничего этого не требуется, и она, поджав и без того тонкие губы, удалилась.
Ясно было, что теперь между Любой и жильцами из квартиры напротив «все кончено». Остальные соседи бойкота Любе не объявляли, но и разговоров никто, кроме собачницы Глафиры, не заводил. А Глафира была Любе как раз-то и не нужна.
С неделю к газону никто не прикасался. Потом появился Григорий, собрал порушенные саженцы и отнес на помойку. А на другой день вышел с лопатой и тяпкой и начал засаживать новый сад.
В самом начале зимы в Любином подъезде снова случились подряд две смерти.
Сначала умерла Александра Сергеевна Одинцова. К этому шло давно. Последние месяцы она уже не спускалась во двор, пройтись. «Вот если бы лифт был…» – мечтательно говорила Александра Сергеевна и смотрела в окно, на детскую площадку.
Она умерла ночью, а увезли ее ранним утром. Люба сквозь сон слышала, как подъехала машина. А потом оказалось, что это за Александрой Сергеевной…
От помощи с устройством похорон Аркадий Иванович отказался. Только попросил накрыть стол для поминок.
В морг, к выносу, и в крематорий Люба не поехала, а еще с раннего утра смоталась дважды в магазин, принесла полные сумки продуктов по списку и водки принесла столько, сколько и не нужно было для их малопьющего подъезда. («Все хорошо сделала, Люба. Еще пригодится», – успокоил Аркадий Иванович.)
Стол накрыть Аркадий Иванович попросил Ануш. Выбор его был правильным, все знали: Ануш справится с этим лучше любой другой хозяйки.
Таким образом, Люба и Ануш остались один на один впервые после той полугодовой давности истории с саженцами. Люба нервничала, злилась сначала на Ануш, потом на Аркадия Ивановича, который, точно специально, свел их вместе. Но скоро ритм работы, четкость и безошибочная, осмысленная последовательность действий Ануш и ее, Любино, вовлечение в эти действия начали успокаивать. Было очевидным, что ни корить Любу, ни поминать старое Ануш, занятой важным, несуетным, веками отточенным действом, и в голову не придет.
Люба старалась все делать быстро и правильно и совсем не обижалась, что «на подхвате». Она мыла овощи, зелень и мясо, перебирала изюм для кутьи, резала лук, толкла в принесенной Ануш медной ступке орехи и чеснок, доставала из серванта и перемывала тарелки и рюмки, которыми, судя по патине, много лет уже никто не пользовался. За свой маникюр Люба не переживала, потому что знала: никакой, даже самый дорогой лак на ее ногтях не держится и вообще не очень-то подходит к покрытым хроническими цыпками рукам.
После крематория Аркадий Иванович выглядел странно. Впалые, тщательно выбритые щеки его горели возбужденным румянцем, он суетился, постоянно следил, чтобы «все было хорошо». Люба видела, как доктор Латышев усадил Аркадия Ивановича, незаметным движением взял его запястье, с минуту вслушивался, закрыв глаза, а потом велел Большой Тамаре посмотреть в аптечке лекарство от давления и накапать Аркадию Ивановичу тридцать капель корвалола.
За столом Люба сидела по заведенному порядку рядом с Глафирой, которая говорила много и ненужно, лезла к Аркадию Ивановичу с пустой житейской мудростью, и видно было, что Аркадий Иванович от этого еще больше страдает. Заткнулась Глафира, только когда встал Арсен и твердо сказал, что все это теперь совершенно не важно, а важна только наша память, и пока мы помним, все наши близкие живы.
Ничего особенного Арсен вроде бы не сообщил. Но вслед за ним встал зять Арсена Артур. И Аркадий Иванович, дернув душный узел галстука, тоже встал на нетвердых ногах. И незаслуженный Муськин Юра встал. И прораб Гоша встал, неловко зацепив стул. А за ним поднялся доктор Латышев, пугающе новый, худой, с горячими, поверх всего смотрящими глазами. Последним встал Григорий и сказал про Александру Сергеевну простые слова, что хороший она была человек и светлый и память о ней тоже будет светлая, а нам надо просто оставаться людьми, просто людьми, и даже этого будет достаточно. И Любе показалось, что Григорий посмотрел на нее.
Коротких поминок не получилось, потому что потом выпили за упокой Поляна, кстати вспомнив и его жену Сонечку, которую прошлым летом сын забрал к себе во Владивосток, и за Августу выпили, и за бессмысленных Лёню с Клавой. А потом опять встал доктор Латышев и отдельно помянул Глафириного мужа Илью Николаевича, упокой, Господи, его душу. И Люба почувствовала, как задеревенело рядом с ней Глафирино плечо.
Наискосок от Любы сидели Муська Живоглотка и чокнутая Алевтина Валентиновна, и Муська, одетая по случаю в черное, блестящим стеклярусом обшитое платье, что-то вкручивала на ухо мелко трясущейся Алевтине, которая загипнотизированно, благодарными глазами смотрела на Муську.
