— Хочешь поехать в Испанию? — спросил я.
— Нет. А ты поезжай. Если хочешь, позвони мне, когда вернешься. — Она порылась в своих книгах и дала мне биографию Джона Мьюра,[27] написанную Фредериком Тернером, по крайней мере вчетверо более длинную, чем мои продукты. — Тебе понравится, — сказала она, открывая мне дверь.
Я поймал такси на Уэст-Энд-авеню и по дороге домой заехал в транспортное агентство, чтобы перенести полет на попозже. Опыт подсказывал мне, что к середине утра эйфория пройдет и навалится похмелье. До аэропорта Ла Гвардиа надо было вздремнуть.
На кухне у меня управляющий домом оставил срочный пакет от Синди, а от себя записку: «Ваши стены попали в аварию?» Винные пятна по-прежнему не казались мне некрасивыми. В пакете от Синди была книга под названием «Гуманистическая ботаника» и письмецо с просьбой прочесть ее, чтобы не задавать потом глупых вопросов. Любезно. Домашнее задание. Я позвонил Дону, чтобы выяснить ущерб; он был снисходителен к моему приступу малярии, о котором я забыл, и напомнил мне, что Эйснера он ждет от меня через три недели. Майкл Эйснер, разумеется, президент «Диснея». Сестра предоставила, как всегда, толстую папку хорошо упорядоченных материалов, но я еще не приступал к работе. Я ни разу не опоздал к сроку и быстро прикинул, что придется делать по пять страниц в течение двадцати дней. Пустяки, если смогу сочинить первое забористое предложение. Родившись, Эйснер вскоре начал дышать. Среди прочего я выработал в себе умение точно запоминать, что говорят люди. Иногда мне помогает в этом зрительный образ. Например, во время теологических рассуждений Донны за ужином, когда я разрезал телячий язык, она сказала, что желать надо волевым образом, не зная, чего желаешь, и смысл этого остался для меня неясным. А когда я взял в рот первый кусок с чесночным соусом, последовало продолжение в том смысле, что лучшие представители рода человеческого позволяют своим сердцам разорваться. Рико, занятый челюстью, отреагировал на это несколько испуганным взглядом.
Я подошел к окну, откуда виден был отрезок реки. Ночь представлялась мне поразительным достижением самой жизни, и я, как не вполне добровольный ее участник, спросил себя, не проще ли было бы влиться в нее, если бы я перестал мыслить о жизни в пятистраничных сегментах. Тридцать лет напряженных усилий сделать что-то только для того, чтобы заново начать то же самое. Если работаешь слишком быстро и напряженно, то что? Получаешь возможность продолжать. Я вспомнил школьный урок, где говорилось, что английское название четверга — Thursday — имеет какое-то отношение к Тору, скандинавскому богу. Стул перед моим рабочим столом в углу вполне мог быть электрическим — впрочем, жалобы на работу надо воспринимать соотносительно с тем, сколько жалобщик за нее получает. Могу ли я жаловаться? Я скорее озадачен. Писатели — это только люди, которые прежде всего пишут. Акцент здесь, почти печальный, — на «прежде всего». Я сомневаюсь, что большинство водопроводчиков прежде всего проводят воду или грузчики прежде всего грузят; можно назвать еще несколько десятков профессий. У них остается место для чего-то еще, или так мне кажется. Может быть, западне находится оправдание, когда мы называем ее искусством, после чего любой бумагомарака вправе ощутить себя причастным к таинственному миру.
От этих беспокойных мыслей у меня могла бы заболеть голова, если бы я не ощутил голода, каковой есть первейшая перед всеми потребность у людей и животных. Я наскоро приготовил омлет с сыром и вспомнил, как моя бабушка молилась, чтобы я стал лютеранским священником; но священники опять-таки никогда не перестают быть священниками, и это сходство с писателями помешало мне насладиться омлетом. Я взглянул на эйснеровскую папку и подумал: не предать ли ее погребению в реке? По данным, накопившимся у меня против моего желания, люди моего возраста тревожатся за свою работу, как я сейчас, но также о своих взрослых детях, которых у меня нет, о своем здоровье, о здоровье своих жен и по поводу близящегося финала. На утренних авиарейсах, когда впереди ожидаются встречи, разговоров об этом не слышишь, но на вечерних они превращаются в журчащий ручей или, вернее, во взбаламученную лужу. Перспектива свалиться замертво в любую минуту не обсуждается открыто, но присутствует так же зримо, как земля далеко внизу, то есть как что-то безусловно очевидное. Может быть, лучший ответ здесь: «Если можно, расскажите мне то, чего я не знаю».
Словно в доказательство моей неправоты, моим соседом в самолете оказался компьютерщик, который провел три дня в нью-йоркских музеях. Я пыхтел над своим уроком, «Гуманистической ботаникой», и завидовал лежавшей у него на коленях большой книге по искусству, пусть и безвкусной. Выяснилось, что он разведенный отец двенадцатилетней девочки, помешанной на искусстве. «Общаться» с ней на этом уровне он был не способен и поэтому за последний месяц посетил Центр Уокера у себя в Миннеаполисе, Чикагский институт искусств, а теперь «прочесал» Нью-Йорк. Подумывал о том, чтобы купить краски и «попробовать».
Это было любопытно, и мне хотелось продолжить разговор, но я дошел только до страницы девять «Гуманистической ботаники», и оставалось еще шестьсот. «Классического комикса» по этой теме, очевидно, не существовало. Вы можете подумать, что от отца-ботаника я кое-чего набрался, но это не так. Однажды от нечего делать я раскрыл какую-то книгу из его библиотеки, и оттуда выпало вырезанное из журнала фото Авы Гарднер.[28] Мне тогда было четырнадцать лет, и я несколько изумился, хотя Ава выглядела намного привлекательнее моей матери.
Я пытался усвоить идею, что корень, стебель и листик цветущего растения именуются «органами», но застрял на мысленной картине, где органы еще недавно играли такую большую роль, тем более что в это время очень Большой бизнесмен через проход от меня (большой физически) закрыл свой ноутбук и Большим голосом разговаривал с Большим партнером о Большом бизнесе, а Большой пилот (я его видел) объявил, что мы пролетаем южнее Большого Чикаго («грозовой, здоровый, драчливый»), Я вспомнил, что в «Дженерал моторс» до ее Большого экономического спада высшие чиновники обычно были под метр девяносто ростом. Любовь к Большому в Детройте я ощутил еще на заре своего писательства, когда писал Биозонд Генри Форда II, носившего прозвище Хэнк-двойка. Скоро мы подлетим к Большой Миссисипи. Продираясь сквозь «очередные, перистонервные листья сассафраса», я стал вспоминать, сколько раз наблюдал, как Большие румяные техасцы с действительно Большими голосами грузятся в самолет. Как-то раз один стал настаивать, чтобы я поменялся с ним местами и он мог сесть рядом с Большим другом, но, к его нескрываемому отвращению, я отстоял свое привычное 3В.
Цветы приятно отвлекали от этих мыслей. Я выпил стаканчик дешевого вязкого калифорнийского каберне, лучшего, что было, по словам стюардессы. Аромат копченого мяса и шоколада с миндалем — хорошо пошло бы с биг-маком.
Я пролистал всю книгу, но фотографий Авы Гарднер там не было. Стюардесса с красивой попкой наклонилась, чтобы подобрать упавшую салфетку, — кульминация всего полета. Позади плакал младенец — гораздо более приятная музыка, чем ротвейлерские голоса Больших бизнесменов. Я вдруг затосковал по маленькой Франции, по моим маленьким прогулкам, маленькому кофе, маленьким багетам, даже по маленькой Клер, требовавшей немаленьких денег. До чего редко миловидные женщины вроде Клер обладают сексуальной энергией Донны. Мне такие не встречались.
В Миннеаполисе мы приземлились к ужину, и я сообразил, что никогда тут не был, хотя в открытии этом не было эмоционального наполнения, как в случае Барселоны и Севильи. Я приготовился, как обычно, выскочить из самолета, но меня опередила женщина с двумя детьми, один из которых плакал. Она была в отчаянии и нагружена ручной кладью, поэтому я вызвался нести ребенка, которого она тащила за руку. Стюардесса с красивой попкой поблагодарила меня, и на миг во мне все потеплело, как в рассказиках из «Ридерз дайджест», читанных в детстве. Мальчонка был упитанный и весил как мой портфель с Эйснером и мешок с костюмом, которые я нес в другой руке. У выхода я с облегчением отдал непоседу угрюмому отцу.
Был жутковатый момент, когда я сел в прокатную машину и, по обыкновению, повторил про себя, что мне предстоит сделать. Завтра в конце дня — Синди под Ла-Кроссом. Прочесть книгу. Где мне ужинать, записано — Рико сказал. Рико боялся летать, но в отпусках поездил по всей Америке. Он много раз приглашал меня с собой, и всякий раз я не мог из-за работы над очередным Биозондом. Однако его путевые дневники были неоценимым ресторанным гидом.
Повторив, что называется, «установку на игру», на этот раз оказавшуюся короткой, я обычно пытаюсь понять, как функционирует автомобиль, когда он стоит, а не едет. Ключи я держал в руке, но не мог найти зажигание. Остальные на платной стоянке резво брали с места, включая Большого бизнесмена и его Большого партнера, арендовавших вишневый «линкольн». Включить лампу в розетку — это уже испытание моих технических способностей. Я залез в бардачок и достал руководство на пяти языках, включая японский. В машине было жарко, но я не мог открыть окна и включить кондиционер, а открыть дверь мне не пришло в голову. От бессилия у меня навернулись слезы. Панель с непостижимым набором хайтековских штучек расплылась перед глазами. Пожалуй, несколько дней мне надо отдохнуть, но тогда в оставшееся время придется постепенно увеличивать эйснеровскую норму с пяти в день до шести, до семи, до тринадцати и так далее, пока не дойдет до целой сотни в последний день. Наконец проходивший мимо черный смотритель стоянки в опрятной форме открыл дверь и весьма уместно заметил: «Эти ебаные японские машинки сплошное фуфло», после чего показал мне зажигание. Я попытался дать моему спасителю двадцать долларов, но он отказался и с хохотом ушел.
