— Просто нужно действительно захотеть…
— Ну, и чего же ты хочешь? Переспать с мисс Вселенной? Благо на этот раз она из наших. Так что, по крайней мере, нет языкового барьера!
— В любви нет языковых барьеров! А, что, можно и с мисс Вселенной… Только почему так пошло? Не переспать, а влюбить в себя! Втюрить до беспамятства!
— Бог тебе в помощь…
— А что мисс Вселенная?.. Это мелковато. Я вот захочу — и полечу на Марс. Такое тоже бывает. Ну, есть же где–то там, в сумеречной тишине, такая планета!
— Ну, тогда что еще остается… Стать президентом?
— Само собой. Переспав с мисс Вселенной и слетав на Марс, стать президентом дело плевое.
— Пойду я. А то я гляжу, ты скоро в петлю полезешь…
— Это отчего же? Настроение у меня клевое.
— Вот поэтому и полезешь. Когда настроения нет, все из рук валится, даже петля.
Кто вдохновил? Многие спрашивали, как я вышел на Гафта? Откуда у меня такой литагент? Да ниоткуда… Андрей Виригин — бедный, неустроенный, тридцать с гаком. Живет на каком–то полустанке под Москвой. Я дал объявление (в приступе самогигантомании), что ищу критиков писать статьи о моем трепетном творчестве. Хам оказался. Обосрал мои работы за мои же деньги. Другой бы дел с таким не имел бы, а я терпеливый. Обосрал его обратно. Так и познакомились. Оказался бывший журналист- самоучка (отовсюду выгнанный). Я его попросил пробиться к великим артистам. Он нашел телефоны. Сначала ходил к Юрскому — тот отказал. А вот Гафт на третий раз согласился.
Вот и вся история. Мои действия нетипичны?
Хороший вопрос. Нужно ли писателю беспокоиться о продвижении своих работ? Или должен явиться некий тайный помощник и развеять все проблемы? Лежит ли ответственность на том, кому чего–то там открылось, донести это до других? Многие не беспокоились. Многие сомневались. Может, то, что открылось, — вовсе неверно и не нужно. Орать на площадях — ума не надо. В этом деле лишний ум — помеха. А может, это жалкие оправдания ленивых духом. Именно не нищих духом — таких у нас уже достаточно в Царствие небесное понабилось, — а ленивых духом. Нужно ворочаться. И тогда есть смысл в откровениях, снизошедших нам на лысину. Следовательно, нужно буквально учреждать предвыборный кампэйн! А ну–ка, быстро все читайте Герберта Адлера!
Я за два года написал несколько книг. Бывает же такое? Сначала говорил, что литература пишется для себя. Потом не выдержал. Увлекла меня лиходейная скачка. Детектив выдал. Потом даже философско–эротический роман. Старался угодить незыблемому вкусу, а сам при этом себя насиловал. Вот редактор говорит — пьесу нужно, пьесу. Ну, пусть сама и пишет, благо ведь умеет. И хорошо умеет… А я вернусь к литературе для себя.
Я долго ждал дорогих гостей (понимающих, вдумчивых читателей). Наготовил для них блюд разной остроты. На любой вкус, ну, в силу моей неподатливой писательской сумки (писатели ведь существа сумчатые). Итак, стол накрыл. Сижу, жду. Некоторые блюда начинают портиться, а гости всё не идут. И мне предлагают приготовить что–то еще? Ну уж нет… Я лучше себе яишенку на кухне смастерю. Вот этот текст и есть такая яишенка. Извольте поверить — именно это и именно так мне в действительности хочется писать. Вот вам Герберт Адлер в бесподобном обнажении его истинного творчества. Такая вот аллегория.
Скакать по ямкам, удобным и знакомым ямкам собственного сознания, плевать на стили и моды, любить этот миг соития автора с бумагой. Всё. Более ничего. А читатели? Они слишком заняты своими собственными наитиями. Бог с ними.
Я сделаю минимум максимума для того, чтоб они знали, что стол накрыт. Но не более. Не ждите от меня попугайства. Я сам всё съем беззаботно. Но минимум — это обязательно. Нельзя же ставить светильник под корыто, а надо его, как город, — на гору!
А все–таки интересно, за что меня хотят арестовать в России?
Историческая память еще субтильнее, эфемернее и папироснее, чем индивидуальная. Там тоже, конечно же, случаются дежа вю, но в основном напрочь, в прах истираются воспоминания о колоссальности всяческих бесчинств и беззаконий.
Трудно вообразить себе, сидя в уютной гостиной, что за стенами нестойкого жилища резвятся ветры в преддверье окончательного урагана. Так и нам за тонкими стенками черепных коробок сладко и безбрежно–покойно. А на улице идут, идут расстрелы. Они ведь фантастически невероятны. Обречены на проживание в пахнущих канцелярской краской страничках. Но ведь было же! Было! И самое страшное, что неизбежно снова будет! И не важно, кто ведет расстрелы — фашисты, или коммунисты, или какие–нибудь невообразимые будущие " — исты»…
Певучие строки, скандальные годы… Куда укатилось всё это бесшабашное упоение смертью? Никуда. Оно дремлет у нас под кроватями. В наших книжных шкафах оно закономерно расправляет затекшие конечности и вот–вот снова спрыгнет в мир. Ведь всё осталось неосознанным, непонятым, неразрешенным. Кто кого? За что? Память отшибло! Насовсем?
Друг Герберта Адлера поселился в Кёльне. А был просмоленным насквозь евреем. Боялся фашистов даже в снах. А тут ничего, акклиматизировался. Через некоторое время забыл генетический страх и исторические обиды. Хотя фашисты в его семье уничтожили десятерых. Но современные немцы вроде как бы и не те, и убивали вроде бы не нас…
— Такая прелесть эти немцы! — говорил он Герберту по телефону. — Такие культурные, обходительные, образованные…
— Да, действительно замечательная нация…
А ты не выяснял у моей мечтательной нации, какая муха их укусила шестьдесят лет назад?
— Видишь ли… Такая исключительная нация, а их унизили после Первой мировой. Кроме того, рассказы белогвардейцев о зверствах евреев–коммунистов, да и засилье банкиров, промышленников той же масти…
— Ты понимаешь, что говоришь словами «Майн кампф»? — спросил Адлер.
Друг немного смутился и решил свести всё к шутке. Но как естественно в него проникли эти аргументы! Лучше бы люди были совершенно безмозглыми комками фарша, чем такими мыслящими бодрячками.
Буквально на следующий день:
— Поехал посмотреть собор… А союзники его почти весь разбомбили. Варвары…
— Это союзники–то варвары? Немцы же им пол-Лондона снесли!
— Я вообще не понимаю, что было делить двум арийским народам…
Наверное, он шутил. Друг очень умный и все время шутит. Как там у Борхеса? «К выдумкам диктатуры неприменимы слова «вера» или «недоверие»; они относились к промежуточному уровню существования, прикрывая или оправдывая пакостную и людоедскую явь». Так по Борхесу и получился из друга «полугерманец–полуиудей, с его печалью, пылом и смешком».
Воистину, мысли далеко заводят. Уже и околица осталась позади. Темнеет лес, и его колья пронзают надлежащие тучи, а те кровоточат едва просочившимся дожем. А мы всё следуем и следуем впотьмах, и чаща смыкается над нашими бедовыми головами. Но ты «не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем…», ибо дальше следует лишенный рек и иссушенный горячими пыльными ветрами ад. В него мы входим незаметно. Вообще, если бы сатана подкрадывался явно, предъявляя визитную карточку, он давно потерял бы свои завоеванные позиции. Он обволакивает нас непринужденно, пытает слух воистину красивой и поблескивающей в лучах правды логикой. А там целые Галереи символов. И попробуй отличи, что от Господа, а что от лукавого. Почему намеки? Зачем сны? Господь не желает говорить с нами на нашем языке. Он учит нас Своему. Естественные понимания слишком просты, чтобы вместить в них много смысла? Поэтому Господь учит нас Своему языку, через который мы сможем понимать несравненно больше? Но мы ничего не понимаем! Мы никогда ничего не понимали!
На днях Герберт Адлер что–то оплачивал в кассе, и продавщица угадала, о чем он хотел ее спросить. Он пошутил, что в ответ попытается прочесть ее мысли. Она сказала: «О! Не заглядывайте в мои мысли! Там такой ужасающий мрак!» Чистенький халатик. Пристойный, неинтересный вид. А внутри мрак! Как такое? Зачем?
— А я что? А у меня не мрак? Кто глаголет моими устами? А ведь следовало бы давно уже себе на носу зарубить: «Молчи, если не уверен! Молчи, если не в духе! Молчи, если нет мира в сердце! Молчи, если это принесет кому–то вред!» А я все глаголю и глаголю… Зачем?
Проблема истинной веры и писательства не нова. Как все ополчились на Гоголя, стоило ему заговорить о Боге и вере. Недаром он писал: «Бог милостив. Не он ли сам внушил стремленье поработать и послужить ему? Кто же другой может внушить нам это стремленье, кроме его самого? Или я не должен ничего делать на прославленье имени его, когда всякая тварь его прославляет, когда и бессловесные слышат силу его? Мне ставят в вину, что я заговорил о Боге, что я не имею права на это, будучи заражен и самолюбием, и гордостью, доселе неслыханною. Что ж делать, если и при этих пороках все–таки говорится о Боге? Что ж делать, если наступает такое время, что невольно говорится о Боге? Как молчать, когда и камни готовы завопить о Боге? Нет, умники не смутят меня тем, что я недостоин и не мое дело, и не имею права: всяк из нас до единого имеет это право, все мы должны учить друг друга и наставлять друг друга, как велит и Христос и апостолы. А что не умеем выражаться мы хорошо и прилично, что иногда выскочат слова самонадеянности и уверенности в себе, за то Бог и смиряет нас, и нам же благодетельствует, посылая нам смирение».
