Последние два урока были в третьих классах. Хотя у меня и гудела голова после полутора часов, проведённых среди этих шумных непосед, среди всего этого визга и писка, я не стану отрицать, что я прямо-таки отдохнул душой. Широко распахнутые глазёнки третьеклашек сияли мне, как солнышки, отогревая меня своей детской добротой. Большая часть уроков была в игровой форме, и, хотя это отняло у меня массу сил, под конец я почувствовал, что во мне не осталось и следа той напряжённой и угрюмой тревоги, с которой я вернулся с первой смены. Я вымотался, но это была хорошая, приятная усталость.
Цветы я не стал оставлять в кабинете, а отнёс домой и подарил маме. Она напоила меня чаем с ватрушками, а отец спросил:
— Ну, как первый рабочий день?
— Ты что, отец, какой же он первый? — засмеялась мама. — Серёжка ведь уже второй год работает.
— Я имею в виду — первый в этом учебном году, — пояснил отец.
Я сказал:
— Нормально.
— Ну и хорошо, — сказал отец.
Только я знал настоящую цену этому "нормально".
В своей комнате я прилёг, собираясь наконец почитать взятые из библиотеки брошюрки. Я с наслаждением вытянулся на кровати, расслабив свою многострадальную спину и натруженные ноги, открыл брошюрку под названием "Техника безопасности в школьных помещениях", пробежал глазами оглавление, но не успел прочесть и первой страницы. Ко мне заглянула мама, и по её лицу я понял, что она чем-то глубоко потрясена. Пару секунд она просто смотрела на меня, ошеломлённо моргая и беззвучно шевеля губами, а потом наконец проговорила:
— Серёжа, там… — И показала рукой на дверь.
Я сел, слегка встревоженный.
— Что там, мам? Что случилось?
— Там к тебе…
Я положил брошюрки на стол и пошёл посмотреть. По дороге я уже догадывался, кто мог произвести на маму такое впечатление, и я не ошибся: в прихожей стоял Мишка. Он уже успел переодеться и побриться, но от него до меня долетел едва уловимый алкогольный дух. В руке у него был пакет, из которого торчала палка копчёной колбасы, а также виднелся длинный батон.
— Не выгонишь? — спросил он с усмешкой, сверля меня странным, мутным взглядом. Приподняв свой пакет, он добавил: — Вот, не с пустыми руками пришёл.
— Зачем же мне тебя выгонять? Заходи, — сказал я.
Мама прошла за нами на кухню, не сводя с Мишки потрясённого взгляда. Усевшись на табурет возле стола, Мишка заметил её взгляд и усмехнулся:
— Меня теперь трудновато узнать, тётя Маня. Мишу Ларионова помните?
У мамы вздрогнули губы, но она старалась не показывать своего ужаса.
— То-то мне и показалось, что голос знакомый, — сказала она, улыбаясь побледневшими дрожащими губами, а её глаза были при этом большими и неподвижными. — Так что же получается — ты отслужил, значит?
Мишка помолчал секунду, а потом задумчиво кивнул:
— Да… Я своё отслужил.
Мама захлопотала, доставая из шкафчика чашки.
— Мишенька, родной… Ты чай будешь? Я ватрушки испекла. Творожные, сладкие! Помню, вы с Серёжей их так любили — только их вам и подавай!
— Спасибо, тётя Маня, — сказал Мишка с расстановкой. — Чай как-нибудь потом, а сейчас, если вы разрешите…
И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры.
— Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, — испугалась мама.
— По маленькой, — сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда.
Мама посмотрела на меня встревоженно.
— Серёж…
— Всё нормально, мам, — заверил я. — Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся.
Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам.
— Я только одну, Миша, — сказал я.
Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал:
— Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти.
Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями:
— Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя.
Что я мог сказать?
— Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему.
— Ладно, — сказал Мишка. — Проехали.
Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом.
— Обижаешь, Серый.
— Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья.
Он поставил бутылку и выпил сам.
— Значит, не уважаешь.
— Миша, перестань… Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно.
Мишка помолчал, глядя на бутылку.
— Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно… — Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. — Ну, давай… Рассказывай, как живётся, работается.
Я пожал плечами.
— Как работается, ты сегодня видел.
— Один пашешь?
— Да, как видишь.
— Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе.
Я ответил сдержанно:
— Ну, кто-то же должен её делать.
— Ну, а на личном фронте? — спросил он.
Я только развёл руками, и он усмехнулся.
— Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма.
Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. "Что же с тобой стало, Мишка", — с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд — холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся — одними губами, а его глаза в этом не участвовали.
— Что, любуешься, какой я стал красивый?
Я малодушно опустил взгляд.
— Извини, Миш, я…
Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами.
— Посмотри на меня, — приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. — Не отводи взгляд!..
Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке.
— Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной.
Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: "Не уважаешь?" Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять.
— Сразу видно — интеллигенция, — сказал он о моей руке. — Вон, какие пальчики нежные.
Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли — железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул.
— Что, больно? То-то же… А ну! — И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. — Давай померимся силёнками.
Разумеется, он быстро поборол меня, положив мою руку — в этом можно было и не сомневаться. Хотя, возможно, я смог бы продержаться дольше, если бы не подозрительные ощущения в спине, из-за которых я и сдался. Мишка налил нам ещё; он выпил, а я схитрил, слив водку в чайник с заваркой. Видимо, арм-реслинга Мишке показалось мало, и он, встав из-за стола и подойдя ко мне, ударил меня по плечу.
— Мужик ты или девчонка?..
И, не успел я что-либо ответить, как он сделал захват — профессионально, как спецназовец. Не успев и пикнуть, я оказался повален на пол и обездвижен.
— А если тебя вот так? — дыхнул Мишка мне в ухо. — Ну что, сделали тебя? Как младенца!..
Несмотря на то, что Мишка был пьян, силы у него от этого нисколько не убавилось. Его колено оказалось у меня под поясницей, а в следующий миг я уже кричал, ослепнув от боли.
— Миша, что ты делаешь!
Это была мама. Мишка отпустил меня, и весь его задор как рукой сняло.
— У него же спина! — Мама склонилась надо мной.
Сквозь боль я услышал и голос отца:
— Миша, ты соображаешь, что делаешь? Нашёл, на ком приёмы отрабатывать.
