— Глаза у нее казались зелеными, и она всегда смотрела пристально и серьезно. Как ты, когда играешь в пинг-понг.
— А какой я, когда играю?
— Ты смотришь так, будто далек ото всех, погружен в какие-то свои мысли, словно ты вдали от мира и против всего мира.
— Я тебя не понимаю… Глаза у нее были зеленые, или они только казались зелеными? Ты хорошо ее помнишь?
— Если ты спрашиваешь, хорошо ли я ее знал, — нет, не могу сказать. Но лицо ее я помню очень хорошо.
— Что она делала?
— То есть как — что делала?
— Ну день ото дня.
— Жила, а потом умерла.
— Вот видишь, ты ее не помнишь! Бабушка тоже ничего определенного не говорит. Как же я могу полюбить ее, если вы и рассказать про нее не умеете?
— Но она была наша мать!
— Ну а дальше что?
— Она умерла, когда тебе было двадцать пять дней.
— Это я знаю. И Клоринда, кормилица, отнесла меня на Виллу Росса.
— Правильно, ее звали Клориндой…
— Она еще жива, но только уехала из Сан-Леонардо. В тех местах многое изменилось… Так, значит, глаза у нее были зеленые. Бабушка мне сказала, что она была высокая, в этом я похож на нее, ведь наш отец ниже среднего роста. Видишь, я тоже немного похож на нее.
— Она любила апельсины.
— И апельсиновое варенье тоже?
— Думаю, что да.
— А ты откуда знаешь?
— Я тоже расспрашивал бабушку. Но она не много мне рассказала… И еще мама не могла есть черствого хлеба. Бабушка говорит, во время войны это было прямо мученье.
— А еще?
— Она любила одеваться в черное.
— А еще?
— Ей нравились комедии со Стентерелло [5].
— Еще?
— Она не выносила большой толпы. Поэтому она никогда не ходила смотреть на Взрыв Колесницы [6] в страстную субботу.
— Это тебе бабушка сказала?
— Да.
— Что еще?
— Еще… она была хорошей портнихой, ты это знал?
— Угу.
— Она работала в мастерской на маленькой площади — как идти по виа дель Корсо.
— Там, где гостиница «Памятник Данте»?
Мы разговаривали, лежа неподвижно, чтобы не растерять тепла, накопленного телом. Была уже глубокая ночь, через оконце проникал лунный свет, слабый, словно блики утренней зари. Иногда твое дыхание щекотало мне щеку, оно было мне приятно, и я старался придвинуться поближе. Время от времени, каждые несколько минут, слышались гудки машин.
— Это грузовички «Национе», они везут к первым поездам свежий номер газеты, только что из типографии, — объяснил я.
Я был счастлив рядом с тобой; счастлив оттого, что узнал тебя по-настоящему, оттого что ты здесь, со мной, что ты мне друг и мы с тобой разговариваем. Разговариваем о маме и о многом другом.
Потом ты заснул; дыхание твое было немного хриплым. С улицы донесся говор; я узнал голоса моих друзей. Подойдя к дому, они стали звать меня так настойчиво, что переполошили всю улицу. Поэтому я решил встать. Я взял со стола записку, которую было хотел занести в кафе, открыл оконце, сделал им знак замолчать и сбросил записку.
Один из приятелей прочел ее вслух; раздался общий хохот, и по моему адресу посыпались грубоватые остроты:
— Поцелуй ее от меня за ушком, этого твоего братца! — крикнул кто-то.
Ты продолжал безмятежно спать, словно в собственной постели. Когда я снова лег, ты перевернулся на другой бок, пробормотав во сне что-то неразборчивое.
Мы проснулись одновременно — от шума, который доносился через; окно. С крыши спустился на веревке человек, поставил ногу на подоконник и стукнул об стекло: он чинил водосточную трубу. Такое пробуждение сразу развеселило нас.
Ты лег спать, не сняв часов с руки.
— Папа, — сказал ты, — непременно заболел бы от такого дела. — И добавил: — Ну, вставай. Пойдем в Канос-су. — И засмеялся.
— В истории ты силен, — сказал я.
Хозяйка и другие жильцы уже ушли. Я повел тебя в кухню умываться. Потом ты уложил свои вещи в кожаную сумку, и мы отправились.
— Не хочешь ли позавтракать? — спросил ты. — Позволь мне пригласить тебя.
— Ты прямо богач.
— Пинг-понгом зарабатываю. — Ты снова покраснел. Для тебя явно наступила пора возмужания, переходный период, и всякий раз, как твое новое формирующееся «я» раскрывалось в каких-нибудь рискованных действиях и положениях, твое прежнее «я» призывало тебя к порядку.
Мы зашли в молочную около префектуры и заказали кофе с молоком и печенье.
— Масла? — спросила хозяйка, сама обслуживавшая посетителей.
— Да.
Она вернулась с двумя порциями масла и, кроме того, принесла варенья и булочек.
— Я захватила и варенье, чтоб не ходить лишний раз, — пояснила она.
Это была молодая задорная женщина с откровенным дразнящим взглядом и походкой. Я был знаком с ней, она мне нравилась, знала это и охотно шутила со мной.
— Нет ли апельсинового варенья? — спросил ты.
— Только в банках. Если вам в самом деле очень хочется, могу открыть.
— Вот и чудесно, угостите его, — сказал я. — Кстати, вы знаете, что это мой брат?
Ты внимательно прислушивался, смущенный и в то же время довольный.
— Я готова была за это поручиться, — сказала она.
— Но ведь мы же не похожи, — воскликнул ты поспешно, почти невежливо.
— Это вам так кажется, — ответила она. — У вас у обоих такой вид, будто вы все на свете знаете.
Она направилась к стойке; я видел, что ты следишь за ней глазами: ты смотрел на нее, как подросток, который знает, что такое женщина; в твоем взгляде горело желание подростка. Я хотел что-то сказать, но слова замерли у меня на губах. Теперь настал мой черед смутиться и, кажется, покраснеть. Она вернулась к нашему столику и, обращаясь к тебе, сказала:
— Ваш братец — поэт, но по утрам у него аппетит, как у грузчика.
Кто— то за соседним столиком постучал ложечкой
о стакан. Положив варенья на блюдечки, она отошла. На прощанье она метнула в меня задорный взгляд и улыбнулась.
— Все горим, а? — бросил я ей.
— Кипим, — ответила она и улыбнулась еще задорнее. Такова была наша грубоватая манера шутить.
Когда мы снова подозвали ее, чтоб расплатиться, она сказала тебе:
— Не обращайте внимания. Мы с вашим братом добрые друзья.
— Ты хорошо ее знаешь? — спросил ты после того, как мы некоторое время в молчанье шагали по улице. — Ты меня туда повел, потому что она твоя любовница?
Ты снова покраснел, но твои голубые глаза улыбались: ты выражал мне одобрение, в котором не было надобности, но оно окончательно устанавливало дружбу между нами. Мне пришлось разочаровать тебя, но ты мне не по-верил.
Мы были уже на виа Парионе. Перед тем как войти в Боргоньисанти, ты внезапно остановился, как будто открывшаяся перед нами улица с гостиницами на одной сторонe и тесно прижатыми друг к другу магазинами на другой внезапно вернула тебя к действительности. На секунду мне показалось, будто ты стараешься придать своему лицу какое-то иное выражение. Ты снова стал прежним, каким был до нашей встречи, и сначала я подумал: ты лицемер, но тут же понял, что ты несчастен.
Ты сказал:
— Право же, лучше я пойду один.
— Я постою немного у ворот, на случай, если понадоблюсь.
Ты слабо улыбнулся.
— Ты еще зайдешь ко мне? — спросил я.
— Встретимся в четверг у бабушки.
Я подождал поодаль, напротив дома; я не без удовольствия уклонился от встречи с твоим покровителем, избежав всех тех упреков в неблагодарности, которые несомненно услышал бы от него, начиная с трехсот лир, взятых в долг нашим отцом. Я ждал и думал, что, проведя вместе столько времени, мы не поговорили о нашем отце, лишь едва упомянув о нем, словно для тебя наш отец не существовал вовсе. И для девушки Джулианы у тебя не нашлось ни одного слова, которое показало бы, что ты о ней беспокоишься, словно и она для тебя никогда не существовала. И тут я подумал, что некоторые уголки твоей души все еще остаются для меня темными.
Подождав с полчаса, я ушел.
Приемная богадельни помещалась в темной комнате на первом этаже: выходила она во двор, где гуляли старушки из женского отделения в своей форменной одежде — платье из серой холщовой материи и черном переднике с завязками вокруг талии.
Привратница знала всех посетителей; едва они входили, она, обернувшись во двор, выкрикивала фамилию.
— Казати! — кричала она, и появлялась бабушка. Она была еще в добром здоровье, только ноги у нее
слегка дрожали; со двора в приемную вела одна ступенька, и, чтобы войти, бабушке приходилось хвататься за косяк двери. Бабушка всегда была чистенькой и аккуратной. Я говорил ей, что она некогда еще не выглядела так элегантно.
— Да ведь у нас осмотры по два раза в день! И ванна раз в неделю. Не успокоятся, пока мы не заболеем воспалением легких!
На это она особенно жаловалась.
— Обходятся с нами, как с малыми детьми! — говорила она.
