— На машине!.. — засмеялась Тонька, прижав ладошку ко рту. — На машине!..
Он слегка рассердился, со скучающим видом выглянул в окно.
Бабушка сидела на телеге, запряжённой настоящей, живой сине-серой лошадью. Правая нога бабушки лежала на телеге прямо вперед, негнущаяся, словно деревянная, а левая свисала с краю и, покачиваясь, едва не доставала до земли. Чёрные резиновые сапоги, в которые была обута бабушка, покрылись разводами засохшей грязи. Бабушка решительно поглядывала по сторонам и время от времени встряхивала вожжами, и тогда вожжи звонко щёлкали по гладкому конскому боку. Лошадь в ответ раздражённо дёргала кожей в этом месте. Как потом заметил мальчик, лошади умели вздрагивать кожей в любой части своего тела. Так они отгоняли надоедливых слепней.
— Лошадь… — сказал мальчик.
— Его зовут Улан, — сказала Тонька. — Ещё у нас есть Драгун. Он почти чёрный и ростом повыше. Я лучше люблю на Драгуне ездить.
— Почему?
— Он моложе, сильнее, да и… — Тонька замялась, а потом хихикнула, — от него меньше пахнет.
Впервые он видел лошадь не по телевизору — притом, что успел насмотреться слонов, крокодилов и обезьян в зоопарке. Его давно не удивляли львы и тигры, прыгающие в цирке сквозь горящее кольцо. А вот живая лошадь…
Тонька побежала на улицу, а мальчик неожиданно остался один. Идти куда-то в валенках посреди лета казалось ему делом невозможным, да и не звал его никто, а навязываться не хотелось. Он сел на лавку, сложил руки на коленях и стал прислушиваться к тиканью часов.
Опять вбежала Тонька и изумленно уставилась на него.
— Чего сидишь? Второго пришествия ждёшь, что ли? Иль болит чего?
— Нет, — он помотал головой, — валенки…
— Не подшиты, стареньки? Да сними ты их, нас бабушка ждёт, а ты сидишь тут, как фон-барон…
— А в чём идти-то?
— Да босиком, Господи!
И только тут мальчик понял, что Тонька всё это время бегала без обуви, и ноги её были покрыты лёгким слоем пыли.
— Босиком, — повторил он неуверенно. — Я никогда ещё не ходил босиком.
— Ну и что. Чего здесь особенного-то. Снял да пошёл. Или так и будешь в этих валенках щеголять?
Сёстрины насмешки сделали своё дело — он вновь рассердился и двумя резкими пинками избавился от своей громоздкой обуви. Валенки полетели, тупыми топорами вертясь в воздухе, мягко тукнулись в стену и свалились кучей в углу. Мальчик, не обращая больше внимания на холодный пол, смело двинулся к дверям.
Тут его ноги ощутили какой-то мельчайший мусор на полу. Словно принцесса на горошине, он чувствовал каждую сухую крошку хлеба, каждый случайный стебель сена, но решительно двигался вперёд — дело чести. Так же смело он шагнул с крыльца на землю… и чуть не вскрикнул. В ступню врезались, кажется, сотни тупых иголок. Обычная земля, по которой всегда ходил, не обращая на неё внимания, вблизи оказалась неприветливой, колючей, злорадной. Поджимая пальцы ног, мальчик медленно переступил назад и выбрался на гладкие, отполированные доски крыльца. Потер ногу о ногу, избавляясь от мусора.
— Ну, чего ты? — крикнула бабушка с телеги. — Где Тонька? На ферму ехать давно пора.
И Тонька появилась из дверей, деловито взяла его за руку и потащила — прямо по ужасной утоптанной тропинке, где валялись мелкие камешки, по участку со скошенной травой, по деревянному трухлявому мостку через канаву, где можно было запросто посадить занозу. Мальчик шипел сквозь стиснутые зубы, но двигался вслед за сестрой. Он даже свою руку отобрал у девчонки, отстаивая полную независимость. Нельзя было ныть.
Как-то они здесь ходят без обуви — значит, и я смогу. Терпи.
Иду в сарайку, где болеет и ждет своей участи кабан.
Здоровенный хряк, килограммов в сто пятьдесят, гуляет по загону и иногда пробует поддеть рылом доски. Меня встречает грозным храпом и бешеным блеском глаза, в полутьме пылающего чудовищной адской розой. Стоит этак боком. Готов, чуть что, броситься и терзать. При малейшей моей неосторожности.
На больного что-то не очень похож. Скорее, бешеный.
— Боря, Боря. — говорю притворно ласковым голосом.
Он не верит мне, он хорошо знает, зачем я пришёл. Отходит в дальний угол, нервно потрясывая толстыми розовыми ушами. Внезапно всей своей тушей кидается на калитку загона. Доски трещат, прогибаясь. Я отскакиваю к стене. Совсем недалеко. Хряк, просунув морду между досок, визжит так страшно, что хочется бежать не только из сарайки, но и из этой деревни навсегда. Огромные оскаленные клыки светятся нежнейшим рафинадом.
Да, этого пора убивать.
Чуть не упал — под ногами что-то лежит, мешается. Небольшое, очень удобное полено. Ага. Поднимаю его и несильно бью кабана по морде.
— Брысь, гадина.
Теперь отскакивает в сторону он. Я ещё разок замахиваюсь для острастки. Кабан забился в дальний угол. Не ожидал, что его так угостят. Привык, видно, всех подряд пугать. Привык с бабами воевать.
Возвращаюсь в дом. Там уже всё готово: на столе огромная чугунная сковорода с жареной картошкой, солёные огурцы, капуста. Саня вышел из своей комнаты, сел на табуретку возле стола, сгорбился. Тонька в мягкой вязаной кофте чуть не по колено и в валенках сидит рядом с мужем. Маленький Коля крутится возле стола, ему интересно.
Тётка Нюра говорит:
— Ну, давайте, ребятки, пообедаем.
Мы все усаживаемся за стол, поднимаем стопки.
— За встречу!
Саня пьёт, как и раньше, без выражения; два раза ковыряет вилкой в сковороде, закусывает огурцом. Наливает себе вторую стопку, отдельно от всех выпивает. На дне стопки остается несколько капель, и он отдает стопку маленькому Коле. Тот жадно вытрясает остатки водки себе в рот.
Я молчу. Я в гостях. Тётка Нюра тоже почему-то молчит. Наверное, это у них тут — дело обычное.
— Расскажи хоть, Коля, как в армии-то было? — просит Тонька, с радостной гордостью глядя на меня. — Не обижали тебя там, нет?
— Нет. Хорошие ребята попались.
— А ты сам?
— Я? Не, ты чего.
Не рассказывать же им, как там было на самом деле. Всяко бывало. И меня обижали, и я обижал. Всё как везде. Нормально.
— Армия!.. — с недоверием произносит вдруг Саня, качает головой.
— А ты из автомата стрелил, дядя Коля? — спрашивает маленький Коля.
— Какой я тебе дядя? — смеюсь я.
До сих пор никак не привыкну, что меня маленькие дети дядей называют. Двадцать один год, сам ещё вроде пацан.
— Конечно, дядя, — строго говорит Тонька. — Дядя Коля. Так и называй его, сынок.
— Ну, дядя Коля!.. — начинает канючить мальчик, уже слегка пьяный от тех нескольких капель водки. — Ну, расскажи.
— Стрелял, стрелял. И гранаты кидал.
— А из пушки? — врастяжку спрашивает мальчик.
— Из пушки тоже.
— Коляныч, не приставай к гостю, — говорит Тонька сыну. — Дай поесть спокойно.
— Какой он тебе Коляныч?! — вдруг со злостью говорит Саня. — Его зовут Николай, понятно? Николай Александрович!
— Ладно, ладно, Саня, утихомирься, проехали давно, — Тонька ласково треплет Саню по руке, и тот действительно стихает. Непонятно даже, из-за чего вспыхнул-то.
Мы снова наливаем и выпиваем, и снова Саня отдает остатки водки ребенку.
Я иду курить на крыльцо. Саня увязывается за мной.
— Ты что куришь-то? «Приму»? Ну, угости.
— Слушай, а чего ты Кольке водку разрешаешь? — спрашиваю, поднеся ему огонь в комке переплетенных пальцев. — Вредно же. Вырастет — сопьётся.
— А пусть, пусть сопьётся, — неожиданно охотно кивает Саня. — Пусть. Это лучше, чем так жить.
— Как?
— Вот так, — он делает рукой широкий полукруг. — Пусть пьёт — всем легче будет.
— Да ты что? Вырастет парень, после школы в город поедет, в техникум…
Саня глумливо смеётся.
— Не, пусть пьёт. Не надо ему техникума. И мы — пошли давай пить. Много водки привезли, хорошо.
За забором идут две девушки, с интересом смотрят на меня. Вдруг начинают чему-то смеяться. «Смотри, к Сане-доходяге из города приехали!» Потом слышится их задорное пение: «Америкэн бой, уеду с то-бой, уеду с то-бой!..» Щурясь, смотрю на них сквозь сигаретный дым. Они ещё пару раз оглядываются, смеясь. У одной из них — рыжая толстая коса, которая гуляет и вьётся вокруг плеч своей хозяйки. Крепкая, красивая девка, здоровая. Хороша.
Саня плюёт им вслед. Докуриваем и идём обратно.
Саня очень скоро набирается до полного бесчувствия. Мы отводим его в комнату, на постоянное место. Он ложится, складывает руки на груди. Я собираюсь уже уходить, и вдруг он открывает глаза, пристально смотрит.
— Городские, а-а-а.
И после этого немедленно начинает храпеть.
Баян стоит рядом на табуретке, мехи его плотно сжаты.
Выпиваем втроём ещё. Картошка в сковороде уже почти кончилась, тётка Нюра отскребает вилкой поджарку для меня.
