— Помнишь ту вечеринку у Сары, когда ты здорово надрался и кто-то вытолкнул тебя из окна?
— Да, — отозвался Фаррагат.
— Я тебе так и не сказал, кто это сделал, — продолжал Эбен. — Это тот парень из Чикаго.
Фаррагат понял, что этим заявлением брат полностью выдал себя, но у Эбена точно камень с души свалился. Он расправил плечи, поднял голову и стал весело пинать листья на тропинке.
В камерах погасили свет, выключили телевизор. Теннис снова затянул: «О тебе хорошо заботятся? О тебе хорошо заботятся?» Лежа на койке и размышляя о завтрашнем утре и о возможной смерти, Фаррагат вдруг подумал, что мертвый — в сравнении с заключенным — обладает кое-какими преимуществами. У мертвого, по крайней мере, есть полноценные воспоминания и сожаления, тогда как у заключенного воспоминания о свободном мире отрывочны, разрозненны и часто основываются на случайных ощущениях — запахе травы, кожаных ботинок, застоявшейся воды в трубах душевой. У него еще оставались обрывки воспоминаний, но они были затертыми и болезненными. Утром, проснувшись, он начинал судорожно, отчаянно вызывать в памяти какое-нибудь слово, метафору, прикосновение или запах, которые бы послужили ему азимутом в этом мире, но он вспоминал только о метадоне и своей бестолковой жизни. Здесь, в тюрьме, Фаррагат словно превратился в путешественника; он достаточно успел поездить по миру, чтобы сразу же распознать это странное состояние отчужденности. Когда просыпаешься до зари, и все вокруг, начиная с того сна, от которого проснулся, кажется чужим. Ему снились сны, в которых он говорил на чужих языках; после пробуждения он ощущал под собой чужие простыни и их чужой запах. В окно залетал странный запах чужого бензина. Он мылся в чужой ржавой воде, вытирал задницу странной, чужой туалетной бумагой и спускался по незнакомой лестнице туда, где ему подавали странный, исключительно гадкий завтрак. Вот что значит путешествие. То же самое творилось и здесь. Все, что он видел, к чему прикасался, даже его сны — все казалось мучительно чужим; разница состояла лишь в том, что на этом континенте или в этой стране — где ему, возможно, предстоит провести остаток дней — нет ни флага, ни гимна, ни короля, ни президента, ни налогов, ни границ, ни могил.
В ту ночь Фаррагат плохо спал и проснулся совершенно разбитым. Петух Номер Два принес ему овсяной каши и кофе, но Фаррагат никак не мог оторвать взгляда от часов. Если в девять ему не принесут метадон, он начнет медленно умирать. Смерть не будет такой быстрой и внезапной, как на электрическом стуле или в петле. Без пяти девять он стал кричать Тайни:
— Мне нужна доза, дайте мою дозу, пустите меня в госпиталь — мне дадут дозу!
— Погоди, ему нужно сначала обойти камеры, — отозвался Тони. — А потом уже он начнет разносить наркоту.
— Может, он никогда не начнет ее разносить, — пробормотал Фаррагат.
Он сел на койку, закрыл глаза и попытался отвлечься от мыслей о метадоне. Ему это удалось, но всего на пару минут. Тогда он проревел:
— Ради Бога, принесите мне дозу!
Тайни продолжал возиться с бумагами, но Фаррагат его почти не видел. Остальные заключенные, которые не пошли в мастерские, с интересом наблюдали за происходящим. Камеры пустовали — кроме тех, где сидели Фаррагат и Рогоносец. К Тайни подошли Чисхолм, замдиректора тюрьмы и еще два придурка.
— Я слышал, сегодня здесь будет представление, — сказал он.
— Да, — ответил Тайни, — но я тут ни при чем. — Он даже не поднял головы от своих бумажек. — Садитесь за любой пустой стол. Представление вот-вот начнется.
У Фаррагата вспотели подмышки, промежность и лоб. Пот стекал по груди, и у него промокли штаны. Глаза жгло. Он все еще видит. Но может наполовину потерять зрение. Когда пот тек уже ручьями, Фаррагата начало трясти. Сначала затряслись руки. Он сел на них, чтобы унять дрожь, но тут у него задергалась голова. Фаррагат встал. Теперь он трясся уже всем телом. Вдруг правая рука вытянулась в сторону. Он опустил ее. Левое колено резко подскочило вверх. Он опустил и его, но оно снова подскочило и вдруг заходило вверх-вниз, как поршень. Тогда Фаррагат упал и стал биться головой о пол, в надежде, что боль поможет ему овладеть собой. Что с болью к нему придет покой. Поняв, что таким образом он не вызовет достаточно боли, он решил повеситься. Пятнадцать, а то и миллион раз он пытался положить руку на пряжку ремня, прежде чем ему это удалось. И сразу же его рука дернулась в сторону, но после продолжительной борьбы он смог наконец положить руку на пряжку и расстегнуть ее. Потом, все еще стоя на коленях, не поднимая головы от пола, он рывком выдернул ремень из штанов. Пот высох. Теперь его жутко знобило. Сил не хватало даже на то, чтобы стоять на коленях, поэтому он лег на пол и, как пловец, подобрался к стулу. Сделав петлю, Фаррагат закрепил конец ремня на гвозде, торчавшем из стула. Когда он попытался задушиться, Чисхолм сказал:
— Отведи этого несчастного урода за дозой.
Тайни отпер дверь камеры. У Фаррагата перед глазами висела пелена, но он увидел, что дверь открылась, вскочил на ноги, столкнулся с Тайни, выбежал в коридор и помчался было в госпиталь, но тут Чисхолм огрел его по голове стулом.
Фаррагат очнулся в госпитале. Левая нога была в гипсе, полголовы забинтовано. Рядом стоял Тайни в гражданской одежде.
— Фаррагат, Фаррагат, — сказал он, — ну почему ты наркоман?
Фаррагат ничего не ответил. Тайни погладил его по голове.
— Завтра принесу тебе помидоров. Жена закатала уже пятьдесят банок томатного соуса. У нас помидоры на завтрак, на обед и на ужин. И все равно еще вагон остается. Завтра принесу тебе пару штук. Может, еще чего хочешь?
— Нет, спасибо, — отозвался Фаррагат. — Принеси, пожалуйста, помидоров.
— Ну почему ты наркоман? — снова спросил Тайни и вышел.
Фаррагата его вопрос не смутил, но скорее рассердил. Нет ничего удивительного в том, что он стал наркоманом. Его вырастили люди, занимавшиеся контрабандой — не сильнодействующих наркотиков, а запрещенных законом препаратов: интеллектуальных и эротических стимуляторов, а также веществ, изменяющих состояние сознания. Фаррагат был гражданином маленького пограничного княжества, вроде Лихтенштейна. В детстве он не видел гор, а в его паспорте было полно самых разных виз. Он занимался духовной контрабандой, сносно говорил на четырех языках и знал слова четырех государственных гимнов. Однажды, когда они с братом сидели за столиком кафе в Китцбюэле и слушали игру музыкантов, Эбен вдруг вскочил и прижал свою тирольскую шляпу к сердцу.
— Что случилось? — спросил Фаррагат, и Эбен ответил:
— Они исполняют государственный гимн.
Музыканты играли «Дом на пастбище», и Фаррагат вспомнил этот эпизод как наглядный пример того, что его родственники всегда старались быть очень разносторонними людьми — и в политическом, и в духовном, и в сексуальном смысле. А это, в свою очередь, помогает понять его склонность к наркотикам.
Фаррагат вспомнил, как его мать в коралловом платье, богато расшитом жемчугом, спускается по винтовой лестнице, собираясь в театр на «Тоску»; как она заправляет автомобильные баки на шоссе, ведущем к мысу Код — необыкновенному месту, где растут виргинские сосны, а по бледному небу и соленому воздуху можно сразу ощутить, что великий Атлантический океан находится совсем рядом. Его мать никогда не ходила в теннисках, обычно она надевала простые туфли без каблука и платье с большим вырезом. Он вспомнил, как она с грустью рассказывала о тех днях, когда их приглашали на обед Тренчеры, прославившиеся в городе тем, что за одну неделю умудрились купить орган и яхту. Тренчеры были миллионерами — обычные парвеню — и держали дворецкого; впрочем, и у Фаррагатов в разное время служили дворецкие — Марио, Фендер, Чедвик, — но в конце концов Фаррагаты стали с гордостью накрывать на стол сами. В былые времена они жили в викторианском особняке, а когда его пришлось продать, переселились в родовую усадьбу — ветхий, но все еще роскошный дом восемнадцатого века — и получили право на владение двумя бензонасосами компании «Стандард Ойл», которые стояли на месте знаменитого бабушкиного розария. Едва прошел слух о том, что Фаррагаты промотали все деньги и теперь держат бензозаправку, к ним заявилась тетя Луиза и еще с порога закричала:
— Но ты же не будешь заправлять машины!
— А почему бы и нет? — спросила мать Фаррагата.
Тут в дом вошел шофер тети Луизы и поставил на пол ящик с помидорами. Шофер был в крагах.
— Потому что, — отозвалась тетя Луиза, — ты растеряешь всех друзей.
— Как раз наоборот, — возразила мать Фаррагата. — Я наконец-то узнаю, чего они стоят.
Все лучшие представители постфрейдовского поколения были наркоманами. Остальные представляли собой лишь психиатрическую реконструкцию; таких людей часто можно встретить на вечеринке в одном из дальних залов. На первый взгляд они кажутся нормальными, но стоит только прикоснуться к ним не в том месте и в неподходящее время, как они мгновенно падают на пол, точно карточный домик. Пристрастие к наркотикам симптоматично. Опофаги знают это. Фаррагат вспомнил подругу-наркоманку по имени Полли, чья мать была певицей — выступала в клубах и делала записи; она то восходила на пик популярности, то месяцами сидела без работы. Мать звали Корин. Однажды, когда у Корин дела опять шли неважно и она изо всех сил пыталась исправить ситуацию, Фаррагат отвез Полли в Лас-Вегас, где в тот вечер пела ее мать. Концерт удался на славу, и Корин тут же превратилась из всеми забытой певицы в одну из трех крупнейших звезд мировой сцены, и, хотя все это само по себе было очень знаково, Фаррагату больше запомнилось другое: как Полли, которая была достаточно полной девушкой, съела все булочки и масло за время первой части концерта, а когда все закончилось — Фаррагат имел в виду эту часть, — зрители встали и зааплодировали, а Полли схватила его за руку и сказала: «Вот моя мамочка! Моя дорогая мамочка!» Да, вот она, дорогая мамочка — знаменитость в лучах прожекторов, ее улыбка будет светить всему миру, и как, скажите пожалуйста, совместить это с тихими колыбельными и кормлением грудью, если только не прибегнуть к помощи наркотиков? При слове «мать» Фаррагат представлял себе женщину, которая заливает бензин в баки, приседает в реверансе в Ассамблее и стучит молотком по кафедре. Это почему-то смущало его, и причину смущения он увидел в искусстве Дега. У Дега есть картина, на ней изображена женщина с вазой, в которой стоят хризантемы. Для Фаррагата эта женщина стала воплощением материнской умиротворенности. Жизнь постоянно заставляла его соотносить образ собственной матери — работницы бензозаправки, отличающейся скверным характером и снобизмом, к тому же отличного стрелка — с образом прекрасной незнакомки с ее осенними, горько пахнущими цветами. Почему мир заставляет его каждый раз обнаруживать это несоответствие? Почему мир все время дает ему повод для тоски? Почему Фаррагат и остальные люди должны вести себя так, словно их принес с далекой звезды аист? Ведь это не так. Наркоман знает, что почем. После замечательного успеха Корин и ее возвращения на сцену устроили шумную вечеринку; когда Фаррагат и Полли присоединились к гостям, дорогая мамочка принялась резко отчитывать свою единственную дочку, своего единственного ребенка. «Полли, — сказала она, — так бы тебя и убила! Ты сидела прямо передо мной, прямо передо мной! И за время первой части умудрилась сожрать целую корзинку булочек — восемь штук, я сосчитала! А еще ты слопала целую мороженицу масла. Как я могу следить за музыкой, если я считаю, сколько булочек ты съела? Нет, так бы тебя и убила!» Полли, спустившись с далекой звезды, конечно же расплакалась, и Фаррагат увел ее с вечеринки обратно в отель, где они вместе нюхнули колумбийского кокаина, от которого у них пошла кровь из носа. А чем еще было заняться? Полли весила на тридцать фунтов больше положенного, а ему никогда не нравились толстые женщины; ему нравились кареглазые блондинки, которые знали хотя бы один язык, кроме английского, сами зарабатывали себе на жизнь и помнили клятву девочек-скаутов.
