— Любовь Львовна, я зайду?
— Конечно, милый, — ответит Любовь Львовна, — конечно… — Но уже не поднимется, чтобы встретить. Потому что расположится к этому времени в кресле и немного театрально сделает легкий жест рукой. — Проходи, Генечка, присядь сюда, посиди со старухой…
Никто в жизни и никогда не посмел бы назвать ее старухой. И никому в жизни и никогда не назвалась бы так она сама. Даже в шутку. Кроме Генриха — случайно, по пьяному делу прибившегося к ее жизни художника, отца Любы Маленькой — дочери нынешней ее невестки. И это они тоже знали оба — это была их маленькая тайна.
Дальше обычно все происходило по плану, а чаще — без него.
— Скажи, Генечка, — на полном серьезе обращалась к нему бабка, — а что происходит сегодня в искусстве?
— В изобразительном? — пытался уточнить вопрос Генька, зная, что все равно бесполезно.
Старуху сбить с толку было невозможно. Она снисходительно улыбалась и доходчиво уточняла:
— Генечка, я имею в виду, гораздо шире, чем изображательство. Вообще в искусстве, в целом. Кроме писательского — там мне удается следить за процессом.
Геник задумывался, но так, чтобы приличествующая моменту пауза не была раздражительна для него самого и не стала обременительной для мадам.
— Искусство по-прежнему принадлежит народу… — кидал он пробный шар в кресло напротив. — Но не все и не всему…
Этого для затравки разговора оказывалось вполне достаточно, дальше полагалось слушать. Он слушал и понимал, что на этот раз угадал — старуха светилась счастьем изнутри:
— Вот-вот, Генечка, вот именно, что не всем. Когда Илья закончил «Рассветы», никто и представить себе не мог, что это самое высокое искусство — когда и про кровь, и про любовь сразу А у него ведь там и то и другое, и ранение в грудь у самого.
— И играют отлично… — угодливо добавил Геня.
— Ты в каком театре последний раз видел? — заинтересовалась Любовь Львовна. — Когда?
Генрих смутился:
— Ну-у-у… это уже довольно давно было, года два тому… Дурново подскочила на месте:
— Как, два года??? У меня с восемьдесят пятого последнее поступление было по авторским, а сейчас девяносто первый! — Она упала обратно в кресло и откинулась на спинку. — Сволочи!.. Вот сволочи!!! Так в каком, говоришь, театре-то?..
Странно, но его тянуло туда снова и снова. Для чего он терял время в спальне Дурново, Геник понял гораздо позже, уже сидя в крытке новомосковского образца. Отбывал он срок там, а не на зоне, куда не был переведен по желанию начальника тюрьмы, которому искусство графического портрета пришлось по вкусу и он взял Геньку под свое крыло, пристроив его работать художником в тюремную обслугу. Трудился он в специальном хозблоке для избранных начальством счастливчиков, где и спал. Там же художник понял, точнее сказать, осознал вещь, которая удивила его своей незамысловатой простотой. Осознал и согласился. А изложил ему эту теорию в тюремной общаге как-то раз авторитетный бугор из простых мужиков:
— Семья, брат, — сообщил он Геньке, — это шестеренчатый редуктор, в котором много разных шестеренок и передач. Все они подогнаны друг под друга, обточены и отшлифованы: сначала инструментом, а потом еще и временем. И шестеренки эти не могут войти во вращение без нужной передачи, а если и завращаются, то все равно занадобится регулярная профилактика. А если нету ее, то редуктор этот говно окажется и встанет. А не остановился чтоб, тогда хоть смазать надо самую главную в нем часть — большую зубчатую шестерню. От нее после само растечется. Понял, паря?
— Друг мой, — задумчиво ответил ему художник-график, сосед по койке. — Ты и представить себе не можешь, насколько ты тонок…
Действительно, все было именно так. Генрих ухватил это сразу. Бабка Дурново была главной несмазанной шестерней семьи Казарновских. А он — Генька, должен был смазывать и делать ей профилактику, иначе аэропортовский редуктор без этого рассыплется на шестеренки. Все было ясно: бабка нуждалась в любви так же, как и все нормальные люди, но принимать ее не умела. Нуждалась, но не научилась. Исключением был Мурзилка. И теперь, если бы не это досадное недоразумение — арест и заключение под стражу, — Геник, обойдя ближайших конкурентов, окончательно смог бы занять место зверя, почившего за год до августовского путча, а попутно и разобраться с редким, но легким покалыванием в недовостребованной области творения добрых дел. Однако непосредственно к Генькиной совести это отношения не имело: та была хорошо защищена от попыток преодолеть возведенные проспиртованным Генриховым организмом защитные рубежи и, если удавалось пробиться к ней чему-либо особенно неугомонному, то это и служило причиной игольчатых волнений: совсем пустяковых и не очень надоедных…
«И все-таки вовремя я предложил ей мудацкую свою любовь, — подумал он. — Если б тогда не напился, ни хера б мы не подружились. Не встретились бы даже…» — Он улыбнулся своему совместному с авторитетным соседом открытию и приступил к наброску на бумаге первого варианта редуктора, начав с главной шестерни…
…Звонок прозвенел как раз в тот момент, когда Геник подсушивал оттиск печати, только что нанесенный им на доверенность с правом продажи BMW-735 от гражданина Семкина Германа Валериановича, проживающего по адресу: г. Новомосковск, ул. Ленина, 22–11, гражданину Глотову Анатолию Эрастовичу. Подделка на этот раз оказалась несложной: бумага была достаточно потертой и естественных шероховатостей хватило для воссоединения их с искусственно нанесенными Геником потертостями вокруг имени будущего владельца. Следы художественного своего преступления на рабочем столе он даже не удосужился прикрыть листком бумаги. А загасить дымящийся дуревой косячок ему просто не пришло в голову. Он славно затянулся и пошел открывать…
На пороге стояли пятеро: двое в форме и трое в штатском: четверо из Тулы, один — из Москвы.
— Простите, вы Генрих? — поинтересовался главный в форме с капитанскими погонами.
— Ну конечно, мой друг, — ответил ничего не подозревающий художник. — Я Генрих.
Удивиться он успел лишь после того, как его ловко оттеснили к стене и привычным движением прохлопали карманы. Группа захвата прошла в квартиру и осмотрелась. Штатский заметил лежащий на видном месте паспорт, открыл, пролистал:
— Как же так получается, Генрих Юрьевич, — нехорошо, по-ментовски улыбнувшись, поинтересовался он у хозяина. — Работаете, работаете, а на обстановочку нормальную никак не заработаете? — Он брезгливо кивнул на пол-литровую банку с окурками. — Недоплачивает Глотов?
Геник поднес дотлевающую папиросу к губам и сделал последнюю конопляную затяжку. Он уже отчетливо понимал, что — последнюю.
— Какой Глотов? — удивленно переспросил он мента. — Никакого Глотова не знаю, дружочек.
— Вот этот вот Глотов, — прояснил ситуацию другой в штатском и протянул Геньке недоделанную доверенность на Толиково имя. — Анатолий Эрастович. — Затем достал из кармана другой листок. — А это ордер на обыск.
Генрих поправил очки и близоруко опустил глаза на бумагу:
— А-а-а-а, этот… Сейчас… — Он поднял глаза и уставился в потолок. Немного помолчал, обмысливая что-то свое, и твердо произнес: — Этого Глотова я не знаю. И никакого другого тоже не имею чести.
Второй в погонах, московский, самый незаметный, в это время вытаскивал из ящика упаковку травы в полиэтилене. Он внимательно взглянул на Геника и шепнул первому:
— Увозите в Тулу. Бесполезно. Этот не расколется…
Раздался телефонный звонок. Крайний в штатском взял трубку, послушал.
— Тебя, художник, — сказал он и протянул ее Генриху.
В трубке была Люба Маленькая:
— Пап, а ты за гэкачепэ или против?
— А кто это? — переспросил он, но сам же не дал ответить. — Маленькая, передай Леве, что меня арестовали и увезли. — И выдернул шнур из розетки.
Суд над бригадой в составе шестерых автомобильных злоумышленников, включая организатора дела Анатолия Глотова, четверых его подельников разных воровских направлений и несчастного верного Геньки, смутно догадывающегося о дальнейшей судьбе своих графических произведений, но не вникавшего в состав не им налаженного рисовального преступления, состоялся в Новомосковске, по месту обнаружения преступного замысла.
Лев Ильич, как только начался процесс, прибыл в Новомосковск с кучей придуманных им бумаг от кучи творческих союзов, характеризующих Геника с самой творческой стороны.
— Свидетель Казарновский-Дурнев Лев Ильич! — объявил судья. — Что вы можете показать по делу?
— Дурново, — поправил Лева судью. — А не Дурнев.
— Кого? — не понял судья. — Я говорю, по делу что?
Лева внутренне махнул рукой и приступил к свидетельским показаниям:
