Неожиданно Мари-Жанн умолкает. Она облокачивается на стол и бледными своими руками закрывает лицо. Когда мгновение спустя она их раздвигает, показываются открытые ее глаза, глаза черные и блестящие, блеск которых трудно выдержать. Они устремлены на Нонну, но в них нет настоящего взгляда.
— Все готово, — произносит она своим обычным голосом.
Не оборачиваясь, одной рукой она широко распахивает дверцы закрытой кровати.
— Белая часовня! — стонет потрясенный Нонна.
Внутри кровать целиком застлана белейшими простынями и непорочной белизны салфетками, даже та открытая сторона, что примыкает к стене, которая и без того побелена известкой. На этом белом фоне выделяется черный крест, сооруженный из черных бархатных лент, тех самых, которые служат для поддержания головного убора на высокой прическе. Положенные одна на другую подушки поджидают голову. Посередине кровати — белая тарелка с веткой буксуса. Недостает лишь святой воды. Все приготовлено, как полагается для траурного бдения возле трупа.
— Мари-Жанн, вы не должны были этого делать, — едва выдавливает из себя старик.
— Тела моих мужчин всегда находили. Так же случится с моим сыном Аленом — скоро он будет на берегу. Все готово.
— Это вы пустили на воду в заводи Дуриг ковригу хлеба с зажженной свечой?
— Нет, не я. Говорю вам, что мой сын сам придет к своей матери. Мне нет надобности заставлять отыскивать его. Но ведь на «Золотой траве» есть и другие люди. И другие женщины тоже есть — они ждут. Каждая делает, что может.
— Не знаю, что и сказать вам, Мари-Жанн. Траурная часовня! Меня уже ноги не держат. Мне необходимо сесть.
Теперь Мари-Жанн Кийивик смотрит на него. И это — настоящий взгляд, адресованный именно ему. Можно даже подумать, что на губах ее блуждает улыбка.
— Пододвиньте стул к камину, Нонна Керуэдан. Вся скамья уже занята моими мужчинами.
— Ну, разумеется. Трое таких здоровяков, как они, конечно, заняли ее целиком.
Вот как! Он стал сообщником ее видений. А ведь защищался всеми силами, но Мари-Жанн одержала-таки над ним верх. Он даже не решается взглянуть на скамью, из страха увидеть там материализовавшиеся привидения, в существовании которых он совсем не сомневается: большой Дугэ посередине со скрещенными на груди руками сидит между двух сыновей, которые держат руки ладонями вниз — на коленях. Сколько раз видел он их в таком положении — живыми! А поскольку они тут — что им помешает заговорить с ним? Имеет ли он право отвечать, не совершив неловкости, которая помешает этому сверхъестественному появлению. Одна лишь Мари-Жанн… Вероятно, они беседовали все вместе до его прихода, говорили о том, кого они, все четверо, поджидали, — об Алене Дугэ, самом младшем, который за едой примащивался на стуле в уголке стола, чтобы быть поближе к ним, и шутя называл их Тремя Волхвами. Эти Дугэ ничего не делали как другие. Всех, кто приходил к ним, поражало, что мать уступала свою скамью домашним мужчинам и гостю, а сама обслуживала всех, по обычаю, стоя. Да, он явился в самый неподходящий момент и помешал семейному сборищу, а теперь упрекал себя за это. Но он ощущал и радость, вызванную тем, что Мари-Жанн Кийивик впервые посмотрела ему в глаза и назвала его по имени. Ее голос и взгляд говорили, что все Дугэ считают его за родню или очень близкого им человека. Значит, он — на месте в этом доме, оставалось только вести себя достойным образом. Весь содрогаясь от радостного волнения, что он признан, Нонна отправился за стулом, стоявшим возле стены у кровати и придвинул его к камину. Мари-Жанн уже разжигала в нем огонь, все, что нужно для этого, было у нее приготовлено под решеткой. Она засуетилась: открывала буфет, доставая посуду, ножи, вилки, хлопотала как хорошая хозяйка, которая хочет радушно принять гостей. Бдение возле мертвых вовсе не исключает оказания почета живым, которые пришли участвовать в траурном ритуале. Это — обычай, несоблюдением которого было бы нанесено оскорбление усопшим, потому что это в их честь принимают живых.
— Я сварю вам кофе. И вы что-нибудь съедите. Бьюсь об заклад, что вы весь день в рот ничего не брали, бедняга.
Она приготовила кофемолку, доставила кастрюлю с водой на огонь, в котором потрескивал и дымил утесник, для усиления тяги открыла дверь.
— Послушайте, — сказала она своим обычным спокойным голосом, — начинается снег. И впрямь — рождество.
Нонна подошел к двери, у которой она стояла.
— Посмотрите туда, в сторону океана. Хоть и идет снег, звезда, которую я заметил, все еще светит на небе. Это удивительно.
— В рождественскую ночь ничто не может удивить. Эта ночь способна вызвать восход солнца и луны одновременно. Садитесь же, Нонна Керуэдан, я поставлю по кружке перед каждым из моих мужчин, каждому свою. Никто из них не хотел пить кофе из кружки другого. Красная — это большого Дугэ. А синие для сыновей. Красную подарил мне старьевщик в свадебную мою неделю.
Вы помните Дугэ? Нонна, отодвиньте свечу на угол стола. Или лучше поставьте ее прямо на подоконник. Дугэ любит пить кофе, положив локти на стол. Такая уж у него привычка. Подождите немного, я подам вам хлеба и масло, мужчины всегда испытывают нетерпение, оказавшись за столом. Возможно, я и водочкой вас угощу, да, немного водки хорошо добавить к горячему кофе. Ведь это день рождения сына божьего.
Разговаривая, она поставила на стол хлеб. Хлеб прежде всего. Она поместила его напротив большого Дугэ, потому что это его обязанность — нарезать ломти. Затем она принесла красную кружку отца и синие кружки сыновей. Вот уже каждый сидящий на скамье получил свою. Остался один младший, тот, кто садился на уголке стола и умел смеяться, как никто другой. Мари-Жанн быстро возвращается к буфету, напевая рождественский гимн. Но гимн резко прерывается звуком разбившейся посуды. Мари-Жанн разражается конвульсивными рыданиями и падает на колени.
— Что произошло, дорогая, бедная вы моя?
— Я разбила кружку моего сына Алена. Теперь он уже не вернется.
Голос раздается в чистилище. Кажется, что он идет очень издалека и несется еще дальше. Тем не менее зов обращен к живому существу, находящемуся в нескольких шагах от зовущего его рта, на носу лодки, корпус которой и мачта управления едва виднеются в тумане. Человек, сидящий впереди, поднимается.
— Я тут. Что-нибудь случилось?
— Подойди, подойди ко мне ближе. Мне всего лишь необходимо дотронуться до кого-либо.
— Где юнга?
— Он — у моих ног, свернулся клубочком, словно в животе у матери, бедняжка Херри. Но ведь юнга — это еще не мужчина.
Первый матрос, Ален Дугэ, изрыгает себе под нос ругательства, в которых поминает потаскуху-жизнь. Его тень перешагивает через банку, осторожно двигается по второму отсеку. Он старается не разбудить человека, который там спит, лежа на спине. Это Корантен Ропар. Ален Дугэ хватается за мачту второй банки, обнимает ее и, уцепившись, висит какое-то мгновение.
— Ноги у меня одеревенели, — шепчет он, — сухое дерево под мокрой корой. — Поворачиваясь вокруг мачты, он спускается на банку. С третьей банки раздается могучий храп, перемежающийся со стонами. Ян Кэрэ спит глубоким, но беспокойным сном. Ален Дугэ садится теперь на главную банку. Он немного размялся. Повернувшись на заду, он поднимается на ноги. Тут же он протягивает обе руки хозяину парусника, Пьеру Гоазкозу, который берет его руки в свои и усаживает его рядом с собой.
— Никогда не видывал подобного штиля, — говорит Ален с легким смешком. — А вода под килем — словно свинец. Можно устроить на «Золотой траве» шабаш ведьм, и все равно судно ни на йоту не сдвинется.
Но Пьер Гоазкоз его не слышит. Он продолжает вслух тот внутренний монолог, который складывался в его уме часами и наконец нашел слова для самовыражения.
— Мне необходимо было дотронуться до кого-нибудь. С тех пор как этот дьявольский удар нас поразил, нам некогда было подумать друг о друге. Это и меня касается, а как раз я-то и обязан заботиться о ваших жизнях. Ведь не только моя шкура и кости удержали «Золотую траву» наперекор всем стихиям. На эту борьбу потребовалась вся моя смекалка. Я пытался вдохнуть свою волю в эти злосчастные доски, заставить травель-мачту подчиняться всем моим движениям. Я едва различал всех вас, а вы тоже старались изо всех сил. У меня же было такое чувство, будто вы — не намного значимее, чем все остальные приспособления на моей барке, более послушные моему голосу. Я отлично знаю, что судно важнее людей, люди не идут в счет — не так ли?
— Нельзя спасти людей, если не спасешь сначала судно. Это нам всем отлично известно. И каждый из нас думал сперва о себе, прежде чем подумать о вас. Мы с вами квиты, командир.
— Не называй меня командиром!
— Простите, Пьер Гоазкоз, это вырывается у меня иногда, если я не слежу за собой. У других тоже вырывается. За исключением мальчугана Херри, который слишком юн и не знает, возможно, что вы командовали кораблем во время войны четырнадцатого года. Ваш корабль был, правда, невелик, но — из железа и с пушками.
