А на другом конце веранды миссис Квест беседовала с миссис Макдугал: «Это было как раз в ту пору, когда начали прибывать раненые из-под Галлиполи, и…»
Марта против воли прислушивалась к этой двойной литании страданий, ибо, с тех пор как она себя помнила, ее родители бормотали всегда одно и то же и их разговоры, казалось, составляли неотъемлемую часть ее плоти. Она со страхом следила за тем, какое действие оказывает на нее эта поэтизация страданий. Слова «ничейная земля», «снаряд», «боши» рождали в ней поэтические образы: ничейная земля — это черная, бесплодная пустыня, протянувшаяся между двумя армиями; разрывы снарядов вспыхивали среди мириадов цветных огней, совсем как фейерверк; боши были свирепыми великанами, в которых нет ничего человеческого, — видения из бредового сна; а слово «Галлиполи» звучало как название героического танца. Марта боялась власти этих слов, которые так сильно волновали ее и представлялись ей совсем не тем, что означали на самом деле.
В один из таких дней она стояла на ступеньках веранды, прислушиваясь к разговорам взрослых, как вдруг отец, обращаясь к ней, заметил: «Послушай, Мэтти, говорил я тебе когда-нибудь о…» — а она весьма нелюбезно, хотя и смущенно, ответила: «По-моему, тысячу раз». Он быстро поднял голову, посмотрел на нее, и на лице его появилось выражение растерянности и злобы.
— Тебе все это кажется шуточками, а мы вот пришли из окопов, и вдруг нам заявляют, что всякие разговоры о войне — табу, вот, оказывается, как.
— Но я ведь этого не говорила, — с несколько мрачным юмором заметила Марта и пошла прочь. А он крикнул ей вслед:
— Все вы пацифисты до поры до времени! Перед войной тоже были пацифисты, а когда она началась, все пошли драться. И ты пойдешь драться, помяни мое слово!
Марта никогда не считала себя пацифисткой, но, видимо, она была ею. Во всяком случае, такой она представлялась своему отцу; для него она принадлежала к той категории людей, которые «в двадцатых годах Отказывались восхвалять войну», хотя Марта в двадцатых годах еще только училась ходить и едва ли сейчас помнила ту пору. Однако она воссоздавала для себя атмосферу тех лет с помощью чтения, и потому самое слово «молодость», которое, по-видимому, было своего рода символом или талисманом для людей того десятилетия, порождало в ней смутное беспокойство и особое чувство недоверия к старшим.
Такие же чувства возникали у нее и когда мистер Квест принимался жаловаться на то, что международная еврейская банда прибрала к рукам весь мир (тема, которая не сходила у него последнее время с языка, после того как он прочел один памфлет, присланный ему по почте). Марта спорила с ним, возражая очень резонно и логично, — такой молоденькой девушке трудно понять, что есть вещи, против которых разум бессилен. А когда миссис Квест уверяла, что все кафры — грязные, ленивые и от рождения глупые, Марта принималась защищать кафров. Когда же оба ее родителя стали утверждать, что Гитлер не джентльмен, а просто беспринципный выскочка, Марта принялась защищать Гитлера; это-то и заставило ее призадуматься: ей стало казаться, что кто-то насилует ее волю, — когда родители, повысив голос, спорили с ней и, раздражаясь, с обиженным видом доказывали, что скоро непременно начнется война с Германией и Россией (это в ту пору, когда все вокруг говорили, что новая война невозможна, потому что «кому же от нее польза?»), Марте представлялось, что эта новая война непременно разразится, чтобы покарать ее, Марту, так критически отзывавшуюся о прошлой войне.
Вскоре к ним на каникулы приехал из своей привилегированной школы младший брат Марты Джонатан Квест, точно гость из другого, богатого мира. И впервые Марта осознала свою неприязнь к нему. Почему, спрашивала она себя, именно его, который по уму ей и в подметки не годится, послали в «хорошую школу», почему именно ему предоставлены все привилегии? В таких рассуждениях была, конечно, известная непоследовательность — ведь Марта сама заявила матери, что «ни за какие блага в мире не пойдет в эту школу снобов, даже если у нее и поправится зрение». Теперь она заметила, что в мыслях появилась какая-то неувязка. А приезд Джонатана лишь обострил это ощущение. Это был простой, добродушный юноша, внешне очень похожий на отца: он проводил каникулы, навещая соседей фермеров, иногда ездил на станцию в гости к грекам по фамилии Сократы и заходил в лавчонку для кафров, которую держали Коэны. Он был со всеми в прекрасных отношениях, но Марте казалось нечестным, что ее братец, который ненавидит африкандеров (или, вернее, разделяет традиционное мнение англичан о них, что то же самое), проводит целые дни в доме у ван Ренсбергов, будто их родной сын, и забегает поболтать с братьями Коэн, точно это самое обычное дело. И вот однажды Марта с саркастической усмешкой спросила его:
— Как ты можешь говорить о том, что евреи погубят весь мир, и в то же время ходить в гости к Солли и Джоссу?
Джонатан смутился:
— Но мы же знаем друг друга с детства! — И, заметив явно иронический взгляд сестры, добавил: — А вот ты никогда не заходишь к ним.
— Это вовсе не потому, что я разделяю твои взгляды.
Ответ Марты озадачил Джонатана: он и сам не знал, каких взглядов придерживается, — он просто повторял то, что говорили родители и что он слышал в школе.
— Ну а как же ты при твоих взглядах можешь утверждать, что Гитлер — порядочный человек?
— Я никогда и не утверждала, что он порядочный. Я говорила только, что…
Марта запнулась и покраснела. Теперь уже он иронически смотрел на нее. Правда, она говорила, что, если Гитлер — «выскочка», это еще вовсе не значит, что он лишен всяких способностей, а в их доме такое заявление было равносильно защите Гитлера. И Марта принялась обстоятельно и последовательно доказывать свою правоту. Джонатан, отнюдь не желавший с ней спорить, только поддразнивал ее, напевая, точно ребенок:
Мэтти разозлилась, Мэтти разозлилась!
— Ты просто младенец, — проворчала Марта (так обычно заканчивались все их споры) и повернулась к нему спиной. Но если человек от чего-то отворачивается, то он неминуемо должен к чему-то повернуться — перед Мартой оказалась книжная полка, и она взяла с нее первую попавшуюся книгу. Это тоже стало для нее привычным жестом. Сколько раз она вот так хватала ближайшую книгу, как бы желая этим сказать: «Я знаю, что говорю».
Вдруг ей пришло в голову, что ведь она называет себя «большой любительницей чтения», совершенно так же, как и мать, и так же необоснованно. Ну что, собственно, она читает? Все снова и снова перечитывает одни и те же книги или бесцельно мечтает, сидя всегда на одном и том же месте — под большим деревом, где жара, пробиваясь сквозь листву, действует на нее как наркотик. Она читала много стихов — но не рада смысла, а ради мелодий, которые были бы созвучны ритму шелестящих трав и покачиванию листьев над ее головой или помогли бы ей увидеть свою мечту — белоснежный город, населенный благородными людьми, который, подобно золотому миражу, вставал перед нею над привычными просторами высохшей травы и оголенными деревьями.
Она обыскала весь дом в жажде новых книг. А книг у Квестов было множество. Да и в комнате самой Марты полки были набиты сказками, сохранившимися еще со времен ее детства, и томиками стихов. В гостиной стояли шкафы с книгами родителей. Там были классики — Диккенс, Вальтер Скотт, Теккерей — и произведения других писателей, доставшиеся миссис Клест в наследство от богатых викторианских предков. Все это Марта прочла еще много лет назад и теперь перечитывала, но чувство неутоленного голода не покидало ее. Можно, конечно, сравнить маленького чернокожего с Оливером Твистом — а дальше что? Кроме классиков всюду валялись книги о «политике», вернее о том, что ее родители разумели под этим словом, — «Мемуары» Ллойда Джорджа или описания Первой мировой войны. Но ни одна из этих книг не имела решительно никакого отношения ни к их ферме, ни к толпам туземцев, гнувших спину на их землях, — то есть ко всему тому, о чем пишут в газетах, ни даже к тому, о чем говорится в «Моей борьбе», чтение которой, собственно, и вывело Марту из душевного равновесия.
Но вот как-то раз, за рядами пропыленных книг, она обнаружила томик Герберта Уэллса и, взяв его в руки, отчетливо почувствовала смутный протест, нежелание читать эту книгу, да такое сильное, что чуть не сунула ее обратно, и потянулась было, как всегда, за Шелли или Уитменом. Но внезапно смысл этого поступка дошел до сознания Марты, и она остановилась в замешательстве, спрашивая себя, что же это с ней. Ведь и раньше так бывало. Она снова посмотрела на книгу. Это была «Краткая история мира», и на титульном листе было надписано имя Джошуа Коэна. А с ним и с его братом Марта порвала дружбу, после того как Марни заявила ей однажды: «Ведь Джосс Коэн влюблен в тебя». Марте очень недоставало Коэнов. И все же она не могла заставить себя встретиться с ними. Сначала это объяснялось тем облегчением, которое она почувствовала, избавившись от их меткой и беспощадной критики, от необходимости читать их книги, разбираться в собственных взглядах. А в последнее время это объяснялось смутным и неосознанным стыдом за всю эту историю с болезнью глаз. Итак, она забрала книгу и отправилась в свое убежище под деревом, где и прочла ее от корки до корки. А прочитав, удивилась, почему она может с такой легкостью читать самые туманные и сложные стихи и ей так трудно бывает справиться с самой обыкновенной книгой о «фактах», как она это называла. И она пришла к выводу, что надо возобновить дружбу с Коэнами, потому что никто другой не в состоянии ей помочь. Пусть братья посоветуют ей, что читать. Ведь есть два вида чтения: один — когда человек только расширяет свои познания, и другой — когда человек вбирает в себя новые факты, новые взгляды с тем, чтобы впоследствии применить их в жизни. Первый способ Марте уже надоел, ей не терпелось перейти ко второму. Все книги, которые она два года назад взяла у братьев Коэн, прочитаны, и уже давно, но воспринять до конца то, что в них написано, она еще не могла.
