Дом выглядел так же, как и пять лет назад, лишь заметно выросли павлонии вдоль ограды да кое-где обновили кровлю. Скрипнула решетчатая дверь. Поправляя оби, навстречу Йоко с кротким видом вышла госпожа Утида. Женщины встретились глазами, и тотчас на них нахлынули дорогие воспоминания.
– Ах, какая неожиданность! – воскликнула госпожа Утида. – Пожалуйста, входите! – Но тут же на лице ее отразилось сомнение, и она поспешно прошла в кабинет мужа. Через некоторое время оттуда донесся его голос. «Ты можешь, разумеется, ее принять, но мне с нею незачем видеться», – сказал Утида, вздохнув, и Йоко услышала, как он захлопнул книгу. Закусив губу, Йоко с преувеличенным вниманием разглядывала свои ногти.
Появилась смущенная госпожа Утида. Она провела Йоко в гостиную. И тут в кабинете раздался грохот отодвигаемого стула. Не сказав Йоко ни слова, Утида отворил решетчатую дверь и вышел из дому.
Внешне спокойная, Йоко с трудом подавила в себе желание догнать его. Она жаждала, чтобы на нее обрушился его громовый, полный страстного гнева голос. Тогда бы она высказала ему все, что накипело у нее на сердце. Всеми отвергнутая и привыкшая к презрению, Йоко мечтала о том, чтобы нашелся человек, способный ее сломить, или чтобы она сама его сломила. И она пришла к Утида. Но Утида оттолкнул ее еще более жестоко и холодно, чем другие.
– Простите, что я говорю вам это, Йоко-сан, но, знаете, разное о вас болтают… Да и характер у него такой, что его не уговоришь. Удивительно еще, что он позволил принять вас. Последнее время в доме у нас полный разлад, муж постоянно хмурый и раздраженный, порой я просто не знаю, как быть.
Тонкое, благородное лицо жены Утида выражало покорность и смирение; такие лица, наверное, были у средневековых монахинь. Муж полностью подчинил ее своей воле, превратил в безликую принадлежность дома. И сейчас в ее словах угадывалась таившаяся глубоко в душе тоска и неудовлетворенность жизнью, в них госпожа Утида потеряла самое себя. Она, не задумываясь, раскрыла душу перед Йоко, которая была много моложе ее и которую Утида, вероятно, не раз старался очернить в ее глазах. Она говорила тусклым, безжизненным голосом и, казалось, искала сочувствия. Йоко охватило раздражение, будто все, что говорила госпожа Утида, касалось ее, Йоко. Сама того не желая, Йоко скорчила презрительную гримасу и, побледнев, пристально смотрела на госпожу Утида. Чем могла она ей помочь? В этот момент Йоко можно было принять за опытную тридцатилетнюю женщину. (Она обладала удивительной способностью казаться то лет на пять старше, то лет на пять моложе и с искусством актрисы меняла выражение лица в зависимости от обстоятельств.)
– И вы терпите все это? – почти крикнула Йоко. – А я вот не смогла бы. Я поссорилась бы с дядюшкой и ушла от него навсегда, хотя дядюшка, разумеется, человек почтенный. Такая уж я от рождения, ничего не поделаешь, не умею быть покорной и безропотной. Да и дядюшка уж слишком… Попробовал бы он меня так унизить! Ведь только потому, что вы рядом, он может спокойно заниматься своими делами. Я – не в счет, конечно, а так в нашем мире все идет отлично. А от меня все давно отвернулись. Обо мне что говорить… Зато дядюшке повезло. Иметь жену, которая все терпеливо выносит! Ведь он делает, что ему вздумается, вероятно, поступает так по велению Божьему. Что ж, и я по веленью Божьему поступаю, как мне вздумается, – выходит, я ничем не хуже дядюшки. Но почему-то мужчина может позволить себе все, что ему в голову придет, а женщина… скольких мучений стоит ей добиться права поступать по собственной воле. Такова уж наша судьба!
Госпожа Утида с глубоким вниманием слушала Йоко. А Йоко, верная себе, не могла удержаться от того, чтобы внимательнейшим образом не изучить внешность госпожи Утида. Бе гладкие, густые волосы, уложенные на европейский лад, были причесаны, видимо, еще позавчера и припорошены чем-то похожим на золу. Измятое дешевое кимоно имело жалкий вид. Судя по старомодному мелкому рисунку, это были обноски матери, которая жила в деревне. Нежный цвет кожи этой женщины, принадлежавшей к старинному киотоскому роду, лишь подчеркивал убожество ее туалета.
«Впрочем, что мне до нее», – решила вдруг Йоко и с преувеличенной веселостью сообщила:
– Завтра уезжаю в Америку. Одна… Уставившись на Йоко, госпожа Утида только руками всплеснула.
– Да что вы говорите? В самом деле?
– Ну конечно… Еду к Кимура. Вы о нем, верно, слышали?
Госпожа Утида кивнула и начала было расспрашивать Йоко, но та, перебив ее, беспечно продолжала:
– Поэтому я и решила зайти к вам сегодня попрощаться. Впрочем, это не так уж важно. Передайте дядюшке поклон, скажите ему, что Йоко, быть может, падет еще ниже… И, пожалуйста, берегите себя. Таро-сан еще в школе? Вырос, наверно? Надо было что-нибудь принести ему, но дел так много…
Йоко развела руками и поднялась, задорно улыбаясь.
Госполо Утида проводила гостью до дверей. В глазах у нее стояли слезы. «Как часто плачут люди ни с того ни с сего, – подумала Йоко, и от ярости у нее на мгновенье перестало биться сердце; но она тут же поправила себя: – Нет, эти слезы выжимает бессердечный Утида». Дрожащими губами она произнесла:
– И еще скажите дядюшке… Пусть он если не семьдесят раз по семь, то хотя бы трижды простит людям их грехи. Я забочусь о вас, конечно. Самой мне противно просить прощения, да и прощать я не умею, поэтому не стану оправдываться перед вашим мужем. Это, кстати, тоже ему передайте.
В уголках рта Йоко скрывалась почти озорная улыбка, в то же время ей казалось, будто огромная волна сейчас раздавит ей грудь, а из носа хлынет кровь. Когда она вышла за ворота, губы ее все еще дрожали от обиды и злости. Солнце уже скрылось за рощей ботанического сада. Надвигались сумерки. Ветер, поднявшийся утром, когда она укладывала вещи в маленькой комнатке рядом с кладовой, утих. Но от радужного настроения, владевшего ею тогда, и следа не осталось. Свернув за угол, Йоко споткнулась о камень у обочины улицы и, очнувшись, огляделась вокруг. Она вспомнила, что уже спотыкалась здесь однажды, и ее обуял суеверный страх. Да, сейчас ей двадцать пять. Тогда солнце… да, тогда оно так же садилось за той рощей, было почти так же темно. И тогда она так же зло отозвалась об Утида в разговоре с его женой, вспомнив беседу Христа с апостолом Петром о всепрощении. Впрочем, нет. Это она говорила сегодня. И так же, как сегодня, в тот раз госпожа Утида тоже ни с того ни с сего начала плакать. И тогда Йоко было двадцать пять… нет, что это она… Не может быть… Странно… А все же она помнит, как споткнулась здесь. Однажды, придя сюда с матерью, она раскапризничалась и, ухватившись за камень, ни за что не хотела идти дальше. Тогда этот камень казался ей таким огромным. Перед глазами Йоко, озаренный нестерпимо ярким светом, возник образ матери, растерянно стоявшей рядом. Потом видение исчезло, и Йоко почувствовала, что из носа у нее идет кровь и стекает по подбородку прямо на кимоно. Йоко в испуге стала искать платок.
– Что с вами? – послышался чей-то голос.
Йоко вздрогнула. Только сейчас она заметила, что за спиной у нее стоит рикша. То место, где лежал камень, было уже далеко, в восьми или девяти тё,[15] позади.
– Кровь пошла носом, – ответила Йоко, удивленно озираясь по сторонам.
Рядом оказалась писчебумажная лавка, Йоко подняла темно-синюю штору, плотно закрывавшую вход, и вошла внутрь, чтобы укрыться от любопытных взглядов и привести себя в порядок. Хозяйка, опрятно одетая женщина лет сорока, сочувственно отнеслась к Йоко и подала ей таз с водой. Освежив лицо и почувствовав себя лучше, Йоко достала из-за оби маленькое зеркальце. Оно оказалось расколотым пополам. «Треснуло, должно быть, когда я споткнулась о камень», – подумала Йоко, но тут же ей пришло в голову, что оно не могло разбиться, ведь она не падала. Может быть, это случилось тогда, когда грудь ее готова была лопнуть от гнева? Пожалуй… А может быть, это дурное предзнаменование? Что, если оно предвещает разрыв с Кимура? Йоко вздрогнула, будто ее укололи в шею ледяной иглой. Что будет с нею! Чем больше размышляла она над своей странной судьбой, тем сильнее ею овладевала смутная тревога за будущее. Беспокойным, тоскливым взглядом обвела она лавку. Девочка лет семи прижалась к коленям хозяйки, сидевшей за конторкой, и внимательно следила за Йоко. Ее большие глаза с черными бусинками зрачков выделялись на болезненно-бледном, худом личике, неясно белевшем в полутемной лавке, наполненной запахами духов и мыла. Йоко почудилось, что между этим личиком и треснувшим зеркальцем существует какая-то связь. Спокойствие окончательно покинуло Йоко. Она понимала, что это глупо, и в то же время никак не могла отделаться от ощущения, будто ее преследует что-то неотвратимое и страшное.
Глубокое волнение сковало Йоко, она не в силах была двинуться с места. Потом волнение сменилось безразличием. «А, будь что будет!» – решила она и, поблагодарив хозяйку, вышла. Ехать никуда не хотелось. Даже намерение навестить Садако и попрощаться с нею так, чтобы она не догадалась ни о чем, теперь тяготило Йоко. Какой в этом смысл? Как может она думать о других, пусть даже о единственной любимой дочери, в которой течет ее кровь, если не знает, что будет с нею самой в следующее мгновение? Йоко вернулась в лавку, купила почтовой бумаги, попросила тушь и кисточку и написала кормилице коротенькое письмо. «Я собиралась перед отъездом зайти к Вам, но не смогла. Поручаю Садако Вашим заботам и в дальнейшем. Посылаю немного денег». Она вложила деньги в конверт и покинула лавку. Странно, рикша все еще ждал ее у входа. Откинув полог коляски, Йоко скользнула взглядом по табличке, где были указаны номер рикши и фамилия хозяина.
