— …Ну вот, пожалуйста, — обескураженно проговорила Зяма, когда файл со статьей Каца открылся на экране компьютера, — «Киргизы — потерянное колено Израилево».
— Как! Ведь в прошлый раз он доказывал, что японцы — потерянные колена.
— Ну, видишь, он пишет — евреи прошли через Тянь-Шань, смешались с киргизскими племенами и вышли на территорию Японии… Представляешь, как сейчас на нас навалится Мишка Цукес!
— Пусть попробует! Мишке-то крыть нечем, он не знает древнекиргизского.
— Зато он историю знает.
— Но Кац же цитирует древнекиргизские «Хроники»: «И пришел на берег великого Иссык-Куля Иегуда с женами и рабынями, с множеством овец, и принес на берегу жертву Богу Ягве…»
— Да разве тогда киргизы были? — засомневалась Зяма.
— Что ж, «Хроники» были, а киргизов не было?
— Ну ладно, — сдалась Зяма. — Только, Бога ради, ставь знак вопроса и эту приписку насчет «мнения не совпадают» дай более крупным шрифтом…
Часам к семи вечера наконец покончили с текстами. Сейчас Витя отвезет ее на своем апельсиновом «жигуле» к новой автостанции и вернется в редакцию — верстать всю ночь. Назавтра готовые полосы должны лежать на столе у господина Штыкерголда.
— Ох, совсем забыл! Тебя разыскивает очередная старая перечница, — сказал Витя, переобувая пляжные сандалики на туфли. — Кажется, опять по поводу деда. Включи автоответчик…
Сердце у Зямы заволновалось в торжественном предчувствии.
Время от времени ее отыскивали старухи, еще живые дедовы пассии.
Они натыкались на ее фамилию, набранную мелким шрифтом внизу, на первой полосе газеты — редактор Зиновия такая-то.
Звонили; страшно волнуясь, осторожно допытывались — имеет ли она отношение к Зиновию Соломоновичу такому-то. Ах, внучка?! Что вы говорите! Так бы хотелось взглянуть на вас одним глазком…
Она назначала встречу в кафе «На высотах Синая», угощала «угой». Любопытно, что все старухи, не зная иврита, пирог тем не менее называли «угой». Вероятно, это слово в их склеротическом воображении ассоциировалось с русским словом «угощение».
Каждая рассказывала о деде что-нибудь новенькое, лихое, сногсшибательное, часто — малопристойное, а порой и ни в какие ворота не прущее… Слушая их, Зяма испытывала прямо-таки наслаждение, счастье, восторг.
Она включила автоответчик. После сигнала несколько мгновений покашливали, прочистили горло, вероятно, сплюнули в салфеточку и наконец, увязая языком во вставных челюстях, старческий голос аккуратно и торжественно произнес:
— Уважаемая госпожа редактор! Интересуюсь — или вы имеете отношение к Зиновию Соломоновичу, одной с вами фамилии. Если у вас будет желание поговорить с его старинной знакомой, то позвоните мне…
Дважды твердо диктует номер…
Ах ты, милая моя! «Уважаемая госпожа редактор!» Наверняка написала сначала на бумажке, тренировалась, выучила, зубы мешают…
Итак, очередная возлюбленная деда Зямы. Сколько ж тебе лет, возлюбленная? Ведь деду было бы… стоп! Деду, шутки шутками, было бы девяносто пять… Впрочем, он всегда любил юных. Код иерусалимский, значит — «На высотах Синая»…
Зяма набрала продиктованный старухой номер, и та сразу взяла трубку.
Да-да, она имеет отношение к Зиновию Соломоновичу, она его единственная внучка. (Хотела сказать «законная», но сдержалась.) Конечно, что ж мы по телефону-то! Рада буду встретиться с вами. Например, в кафе. Да вы знаете, это в центре, — «На высотах Синая». Отлично… отлично… Ат-лич-на!.. Значит, завтра, в пять… А я — шатенка. Да вы меня опознаете: я очень похожа на деда…
— …Ну и ходок был твой дедуля! — заметил Витя, заводя машину.
— Да! — с гордостью ответила Зяма. — Он не пропускал ни одной стоющей юбки!
Они медленно ехали по улицам Южного Тель-Авива. Всюду копали, меняли коммуникации, приходилось объезжать. Иногда минуты на три застревали в пробках.
На углу улицы Негев они медленно проехали мимо двух пожилых обрюзгших проституток с разрушенными лицами.
— Ветераны большого минета, — уважительно заметил Витя.
Подкатив к автостанции с улицы Левински — ко входу на четвертый этаж этого гигантского сооружения, — он сказал привычно:
— Как подумаю — на какие рога ты едешь, живот сводит… Когда уже ты купишь нормальную квартиру в нормальном месте?
— Никогда, — привычно ответила она, выбираясь из машины, — мне там нравится.
Она лгала. Ей совсем не нравилось то, как она живет последние четыре года…
4
«…Обнаженная писательница N. лежала в горячих струях воздуха, которые гнал на нее большой вентилятор…»
Омерзительно…
«Обнаженная писательница N. лежала под горячей струей воздуха от вращающегося вентилятора…»
Того хуже…
«Обнаженная писательница N…»
Да ну ее к черту — обнаженную! «Голая писательница N. лежала под вентилятором». Вот и все.
Так что голая писательница, и надо сказать — известная писательница, действительно лежала под вентилятором, который с японской вежливостью крутился, кланялся, усердствовал в максимальном режиме, но в этот чудовищный хамсин не спасал ни на копейку. (А влетит в копеечку, вяло подумала она, мало не покажется. Навязчивые мысли о счетах за все муниципальные блага этой паршивой цивилизации, приходящих с регулярностью месячных, в последнее время изрядно отравляли ее жизнь.)
Детей, слава Богу, дома не было. Старший сын, солдат, к облегчению всей семьи, был заперт на военной базе, где несчастные инструктора пытались обучить его вождению армейских грузовиков. Младший, первоклассник, — в школе. Не Бог весть что за Царскосельский лицей, но забирают тщедушное сокровище от подъезда и возвращают к пяти в полной сохранности. Это ли не счастье…
По поводу счастья: надо бы спросить у Доктора, что стоит попить, когда жить не очень хочется. Пусть пропишет какой-нибудь «вабен» — говорят, успокаивает и мягко действует, без побочных эффектов, вроде чувства ватного обалдения во всех членах. Н-да-с, а затем на террасе у Сашки Рабиновича, попивая сухого и щелкая орешки в тесном кругу приятных людей, Доктор скажет, ласково жмурясь:
— А вот у меня была пациентка… — и, водрузив загорелые ноги на ближайший пластиковый стул, перескажет — конечно же, в третьем лице и без имени собственного, он человек порядочный, — все ее излияния. Благодарю покорно…
Ведущий специалист по излечению депрессивных синдромов, Доктор, говорят, составил некую анкетку, вопросов сорок, не больше, — кроткие такие вопросики по части «не желаете ли повеситься?», и подсовывает ее для чистосердечных признаний близживущему люду. Потом систематизирует ответы и пишет докторат на тему «Большая алия и суицидальный синдром». Или как-нибудь по-другому. Что ж, Бог в помощь, материал вокруг богатый, каждый уж каким-нибудь комплексом да щегольнет.
Взять, к примеру, Севу. Необыкновенно удачливый бизнесмен, Сева расцветил свою жизнь своеобразным занятием — периодически он кончает жизнь самоубийством. Неудачно. Не везет человеку: прыгнул с четвертого этажа — сломал ногу и ключицу, повесился — его вынули из петли. Уже на памяти писательницы N. он стрелялся. Пуля прошла в сантиметре от сердца, пробила легкие… Вылечили. В годы Большой алии затеял большой бизнес с Россией, невероятно преуспел, в связи с чем покончил жизнь самоубийством. Но опять неудачно: открыл газ и уже стал успешно угорать, как в колонке этот самый газ и кончился. Похоже, на небесах не горят желанием встретиться с этим идиотом.
Сейчас он процветает. Живет там — здесь — там. Часто наезжает прикупить еще какой-нибудь автомобиль, или квартирку, или ломтик промзоны где-нибудь на территориях, для строительства небольшого заводика. Свечного. Нет, кроме шуток, — свечного. Возжигание субботних свечей — не последнее дело на этой земле. Но никак, бедняга, не может выкарабкаться из депрессий. Поздравишь его с покупкой виллы, а он отвечает злорадно:
— Все равно все сдохнем!
Конечно сдохнем, дорогой. Но к чему полномочия-то превышать? К чему суетиться, начальству дорогу забегать, в глаза ему заглядывать? Когда о нас вспомнят, тогда на доклад-то и вызовут. И вломят, можешь не сомневаться, ох как вломят…
Так что — нет, дорогие друзья и благодарные читатели, — никаких анкеток. Я совершенно нормальна, спокойна и хорошо воспитана.
На пороге появился муж и, увидев изможденную жарой голую супругу, изобразил на лице оторопь человека, открывшего служебную дверь и за нею заставшего… — Вах! Какой сюрприз!
В нем погибает неплохой комедийный актер. Какой там «вах!» — и он еле ползает от жары. Да еще на ногах, бедняга, целый день, за мольбертом.
И это чугунное оцепенение тела, вязкость мыслей и полное отсутствие каких-либо желаний он называет жизнью на Святой земле.
