— До свидания, — сказала Ксения не обернувшись.
Я все же подал плащ. Перекладывая сумочку из одной руки в другую, она долго укутывала шею прозрачным шарфиком; вот наконец сунула руки в рукава. Ее затылок был совсем близко. Я почувствовал горьковатый запах духов. Длинные тонкие пальцы одну за другой продевали пуговицы в петли. Напоследок Ксения снова уставилась, будто чего-то от меня дожидаясь, а когда я сказал:
«До свидания», — молча шагнула за порог.
— Прозвоню, — бодро сообщила Марина, возвела глаза к небу и мученически покачала головой.
— Прозвони, — сказал я и закрыл дверь.
Будяев, сунув руки в карманы синих штанов и выставив бороденку, стоял на пороге комнаты.
— Не покупают? — спросил он с утвердительной интонацией.
— Пока не знаю.
— Ну ничего, купят. Не одни, так другие. А?
— Ну просто припадок оптимизма, — съязвил я, подходя к окну.
— М-да… да что оптимизм!.. Кхе-кхе… Люди вроде бы порядочные. Впрочем, с первого взгляда легко ошибиться, — посетовал Будяев. — Копнешь потом поглубже, а там — у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!.. Не дай бог.
Вот они вышли из подъезда. Марина придержала Ксению за рукав и стала тыкать вверх, на что-то указывая. Ксения на секунду подняла голову. Я увидел бледное пятно лица. Потом она села в машину. Двор кончался узким выездом между двумя стальными столбиками. Было заметно, что водитель из нее никудышный.
— Да уж, — сказал я, поворачиваясь. — Вот именно что у-у-у-у-у.
Бездны. И ведь что важно: именно эти бездны нам ни к чему…
Все, я пошел.
— Подождите, подождите! — заволновался он. — А когда следующие?
— Когда кто-нибудь появится. До свидания.
— Да подождите же, Сережа! Вы позвоните? Или как?
— Нет, я не позвоню, — сказал я. — Я приеду без звонка. И если вас не будет дома, взломаю дверь. А как иначе? Квартиру-то нужно показывать. Или не нужно?
— Вы все шутите… — понимающе протянул Будяев. — Ну ладно, ладно. Не сердитесь. Вы позвоните все-таки. Хорошо?
— Хорошо.
— А если позвоните, то в каком примерно часу? — робко спросил он.
— В шестнадцать часов тридцать три минуты по Гринвичу.
— Шу-у-у-утите опять. Ну не сердитесь, не сердитесь… Я вам что хочу сказать: если позвоните, а у нас занято, вы тогда еще раз позвоните. Понимаете? Наберите еще раз. А если опять никто не отвечает…
— Ну тогда уж прямиком в милицию, — пообещал я. — И тут же во всероссийский розыск.
Кабина стояла на этаже. Я громыхнул железной дверью и нажал кнопку. Дом был старый, добротный, и лифт спускался тяжело и медленно, ерзая по дороге из стороны в сторону.
Время было, а жариться на шоссе Энтузиастов и в пробках центра совершенно не хотелось. Я загнул большого быстрого крюка: через главную аллею Измайловского парка в сторону «Семеновской»… там до Электрозаводского моста… по оказавшейся свободной эстакаде на Сущевку… и все шло так хорошо, что я уже стал беспокоиться, не прижмет ли меня где-нибудь на Беговой… но и там, будто по волшебству, оказалось просторно… и в итоге как ни длинно я ехал, а приехал все же быстрее, чем рассчитывал.
Я поставил машину и теперь прохаживался у подъезда, рассеянно следя за тем, как несильный ветер кружит листья над песочницей.
Утром я снова звонил в Ковалец — и опять ни Павла, ни Вики не оказалось дома. Я слушал длинные гудки, представляя, как за двести километров от Москвы в полупустой комнате заливается телефон: тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… тили-тили-тили-ли… Эхо всякий раз оживает и отвечает ему чуть невпопад, летая между голых стен: ли-ли!.. ли-ли!.. А люди все равно почему-то не подходят. И за всем этим чудились мне какие-то новые неурядицы.
В последний раз мы виделись весной, через три недели после
Аниной смерти, а разговаривали сравнительно недавно — двух месяцев не прошло. «Как ты там?» — «Да нормально… У тебя-то что?» — «Да все в порядке…» Потом Павел завел зачем-то о деньгах — мол, не может пока отдать. Я и без него знал, что отдавать ему не из чего. И когда давал, знал.
Это обстоятельство мне и самому представлялось чрезвычайно огорчительным. Но что было делать? Не дать — так его упекли бы лет на восемь. А то и на полную катушку — на десять. За детишек-то. Еще как. За милую душу бы упекли. А сколько из этих десяти он бы там при его здоровье протянул? — говно вопрос: немного…
Ах, по-дурацки его угораздило! Ну совсем по-дурацки!.. черт его тогда дернул. Аня позвонила совершенно не в себе. Меня самого затрясло, когда я услышал ее дикий, переливчатый, будто у сирены, вой, сквозь который разобрал наконец: «Ой, Сереженька,
Павел двух детишек убил!..» Два с лишним года прошло, а я и сейчас отлично помню: по-овечьи хекал в телефонную трубку, пытаясь выговорить: «Ты что?! Как — убил?! Кого — убил?!»
Ну и конечно — полный бред. Это надо было так сформулировать — убил!.. Ни черта не убил. Сами они въехали на перекрестке под его «ЗИЛ». За водилу был паренек четырнадцати лет (естественно, пьяный, поскольку все стряслось Первого мая позапрошлого года: как говорится, на майские). А у него за спиной, на заднем сиденье мотоцикла, — его двенадцатилетняя сестренка. Они на высокой скорости проследовали под знак «STOP». А грузовик геодезической партии двигался по главной дороге. И будь Павел трезв, все, быть может, разрешилось бы иначе.
Конечно, я не сдержался и с досадой ему выговорил: «Ну зачем же ты такой поехал-то?!» Павел нахмурился, посмотрел, как только он умеет — любовно, но все-таки исподлобья, — и сказал примиряюще:
«Сереж, ты пойми, мои-то ребята вообще никакие были!.. Им приспичило: даешь еще пяток бутылок — и все тут! Праздник! Не удержать. Я думаю: да ну вас всех к монахам!.. Им же все до лампочки — и машину угробят, и сами покалечатся. Лучше уж, думаю, съезжу, привезу — жрите… я же все-таки начальник. Там и ехать всего три километра. До второго перекрестка. Кто ж знал, что эти-то как раз на первом повстречаются. — Он расстроенно цокнул языком и закончил, вытаскивая вторую сигарету из пачки „Примы»: — Вот тебе, выходит, и съездил».
— Да уж, — сказал следователь Краско и вздохнул.
Мы сидели втроем в его пыльном кабинете. Павел, даже куря, нервно позевывал. Он именно тогда так сильно поседел — прежде волосы только чуть серебрились.
— В общем, дела такие, что особенно не разбежишься, — сказал
Краско. — Два или более погибших в результате грубого нарушения.
От четырех до десяти лет. В зависимости от смягчающих. Только я пока смягчающих что-то не вижу.
— Они должны были пропустить, — сказал я.
— Верно, — согласился Краско. — Должны были. А вот гражданин
Шлыков пропускать, — он выразительно пощелкал пальцем по горлу,
— никак не должен был. Вопреки чему есть соответствующий акт экспертизы. Ведь есть?
— Есть, — вздохнул Павел.
— Вот если бы его не было… — протянул Краско. — Тогда другое дело.
— А могло бы не быть? — спросил я.
— Могло бы и не быть, — ответил Краско. — При других обстоятельствах. Но ведь есть?
— Есть, — снова покаянно вздохнул Павел. — Тут уж, как говорится…
Однако довольно скоро акт экспертизы исчез, а вместо него появился другой, совершенно такой же, только в нем уже было написано, что через сорок минут после ДТП, повлекшего человеческие жертвы, концентрация алкоголя в крови Шлыкова П. И. составила ноль целых ноль десятых промилле, что подтверждает… и т. д.
Деньги я перед тем передавал адвокату Бабочкину — шестнадцать тысяч зеленых в бумажном пакете. Именно Бабочкин вел все переговоры, сам же я со следователем больше не виделся. Гонорару
Бабочкин запросил всего две тысячи, из чего я заключил, что
Краско достались не все шестнадцать. Так или иначе, мера пресечения была изменена на подписку о невыезде, которую в свою очередь через две недели не продлили — видимо, по забывчивости.
Павел получил два года условно. Разведя руками, Бабочкин пояснил, что его подзащитного должны были бы оправдать вчистую; если разбираться всерьез, нестандартная оплетка рулевого колеса, к которой они придрались, вовсе не является нарушением; но, сам понимаешь, когда двое погибших… да черт с ними, всем ясно, что это только для того, чтобы родителей успокоить.
В ту пору я насчет всего этого не особенно расстраивался, потому что дела шли довольно живо, и покою мне не давала только мысль о… вот и они.
Да, вот и они.
Я взглянул на часы. Семнадцать минут как одна копеечка.
Вкатившись в арку, красная «девятка» повернула, взяла левее и резко встала у бордюра.
Изнутри доносились раздраженные голоса, сквозь запотелые окна чудились жесты. Однако никто почему-то не делал попыток выйти.
Минуты через полторы распахнулась водительская дверца. Мрачный
