Я: с чего это?
Она: с витаминов, вот с чего. У богатых дети всегда светленькие, точно знаю.
Ага, знает она, как же. Просто языком треплет. Если б она знала, то и я бы знала. Я знаю все, что знает Джослин.
В детской темно, горит один розовый ночничок. Бенни тормозит в дверях, я тоже, но остальные вваливаются прямо в комнату. Обе Алисины сестренки спят на боку, одеяла аккуратно подоткнуты. У одной волосы волнистые и светлые, как у Алисы, у второй — черные, как у Джослин. Черт, думаю, проснутся — перепугаются насмерть, мы же все в шипастых ошейниках, булавках и искромсанных футболках, какого нас вообще сюда понесло? И Алиса хороша: Скотти, может, просто так брякнул про сестренок, а она тут же согласилась. Хотя она всегда соглашается, когда Скотти ее о чем-то просит. Мне ужасно хочется завалиться на какую-нибудь из этих двух кроватей и уснуть.
Мы наконец убираемся из детской. Эй, шепчу я Джослин, а у второй-то волосы черные.
Ну и что, шепчет она в ответ, в семье не без урода.
Слава богу, семидесятые заканчиваются. Хиппи постарели и попрошайничают теперь в Сан-Франциско на каждом углу: глаза выцветшие, патлы спутанные, мозги ссохлись от кислоты. И подошвы на босых ногах — как на ботинках, такие же черные и толстые. Смотреть противно.
В школе мы каждую свободную минуту проводим в Яме. То есть это, конечно, никакая не яма, просто полоска тротуара за спортплощадкой. Она досталась нам в наследство от прошлогодних выпускников, так что мы имеем на нее полное право. Но все равно входим туда с опаской, если там уже торчит кто-то из постоянных: Татум, которая носит лосины «данскин», каждый день нового цвета, или Уэйн, который выращивает травку прямо у себя дома в стенном шкафу, или Бумер, который лезет со всеми обниматься — с тех пор как прошел вместе с родителями психотренинг у какого-то Эрхарда. Лично я вхожу без опаски только вместе с Джослин, а Джослин — со мной. Мы с ней две половинки.
В теплые дни Скотти притаскивает с собой гитару. Не электро — та у него специально для наших концертов, — а слайд-гитару: он держит ее на коленях, а на палец надевает такую стальную штуку, которая скользит по струнам. Эту гитару он сделал сам. Без дураков сам: выпиливал, гнул, клеил, лакировал. И все сползаются послушать — а что им еще остается, когда Скотти играет. Один раз парни на спортплощадке бросили свой сокер и вскарабкались всей командой на забор. Картинка: сидят на заборе в формах, в красных гетрах, озираются, не могут понять, как их сюда занесло. А так и занесло: когда Скотти играет, это как магнит. И я, между прочим, в него не влюблена, мне можно верить.
Бенни и Скотти переименовывали нашу группу раз сто, не меньше. Кем они только нас не обзывали: сначала шла вообще какая-то непонятная тарабарщина, бессмысленные наборы букв, потом поперла зоология, что-то крабье-паучье. Теперь мы — «Дилды в огне». И каждый раз, когда у нас меняется название, Скотти раскладывает на земле два футляра, от своей гитары и от бас-гитары Бенни, и распыляет на них черную краску, потом вырезает трафарет с новым названием и опять распыляет краску, уже другую. Как Бенни со Скотти сговариваются про эти названия — для нас загадка: у них же все молчком. Но как-то сговариваются. Может, телепатически. Мы с Джослин пишем тексты, а Бенни и Скотти музыку — ну и мы тоже к ним подключаемся. На репетициях мы и поем с ними вместе, только на сцену выходить не любим. И Алиса не любит — это единственное, что у нас с ней общего. Бенни перевелся в нашу школу в прошлом году, приехал из Дейли-Сити. Больше мы ничего про него не знаем: ни адреса, ни телефона. Знаем, что после школы он продает пластинки в «Револвер Рекордз», это на Клемент-стрит. Когда мы подгребаем к нему и с нами Алиса, Бенни отпрашивается на перерыв, мы сидим в китайской булочной напротив, жуем пирог с мясом, один на всех, и смотрим, как за окнами проплывают клочья тумана. У Бенни светло-коричневая кожа, офигенно красивые глаза, а ирокез черный и блестящий, как винил, на котором еще ничего не записано. Он всегда таращится на Алису, так что я могу таращиться на него сколько душе угодно.
За Ямой слоняется местная шпана, мексиканцы-чоло, у них черные кожаные куртки, туфли с клацающими набойками и сеточки-паутинки на волосах. Иногда они что-то говорят Бенни по-испански, он в ответ улыбается, но молчит. Я толкаю Джослин: чего они к нему лезут со своим испанским? Она выкатывает на меня шары: Рея, Бенни — чоло, непонятно, что ли?
Ты рехнулась! У меня даже лицо начинает пылать. Какой он тебе чоло? Видишь, у него на голове не сеточка, а ирокез! А никого из этих он даже не знает.
Ну и что, говорит Джослин. Разве все чоло обязаны друг друга знать? Зато — она ухмыляется — богатенькие девочки с чоло не ходят. Так что расслабься, Алиса не про его честь.
Джослин знает, что я жду Бенни. А Бенни ждет Алису. А Алиса ждет Скотти. А Скотти — Джослин, потому что они знакомы с самого детства и ему с ней спокойно. А для него это страшно важно: он хоть и играет как бог, и обесцвечивает волосы, и тело у него под расстегнутой рубашкой такое, что закачаешься, — а он ее, чуть потеплеет, всегда расстегивает, чтобы скорее загореть, — но три года назад у него умерла мама, от передоза снотворного. После этого он изменился, стал больше молчать. А в холод он иногда так дрожит, будто его схватили за плечи и трясут.
Джослин нормально относится к Скотти, может, даже любит, но это не та любовь, которая — любовь. Джослин ждет Лу. Лу взрослый, он живет в Лос-Анджелесе, но обещал звонить, как только будет в Сан-Франциско. Несколько недель назад он подвез ее на своей машине.
Меня никто не ждет. Я в этой истории — девочка, которая никому не нужна. Обычно такие девочки толстые, но у меня другая проблема: веснушки. Будто кто-то размахнулся и швырнул мне горсть грязи прямо в лицо, — так я выгляжу. В детстве мама говорила мне, что это красиво. Слава богу, потом их можно будет как-то вывести. Но до того, как я сама начну зарабатывать, денег на это нет, так что я пока хожу в шипастом ошейнике и крашусь в зеленый цвет, потому что когда у человека волосы зеленые, никто же про него не скажет «та, с веснушками».
У Джослин короткая стрижка, волосы черные и всегда как мокрые, в каждом ухе по двенадцать колечек, я сама прокалывала ей дырки заточенной серьгой, без всякого льда. И лицо красивое, такое полукитайское. Трудно не заметить.
Мы с Джослин с начальной школы все делали вместе. Сперва были классики, скакалка, всякие браслетики-секретики, потом «шпионка Харриет», потом «сестры навек» (порезать палец и прижать ранку к ранке), дальше телефонные розыгрыши, травка, кокс, кваалюд. Джослин видела, как мой папаша блевал по пьяни в кустах перед нашим домом, а я была с ней, когда она узнала в одном из мужиков в коже, что тискаются перед входом в гей-бар на Полк-стрит, своего отца, который считался как бы «в командировке», — это еще до того, как он съехал от них с матерью. Короче, я до сих пор не понимаю, как меня могло не оказаться рядом в тот день, когда Джослин встретила Лу. Она ловила машину, чтобы добраться домой из центра, и Лу притормозил перед ней на своем красном «мерседесе». Он привез ее к себе в квартиру — ну, где он живет, когда бывает в Сан-Франциско, отвинтил дно у баллончика с дезодорантом, и оттуда выпал пакетик кокаина. Лу занюхал несколько дорожек прямо с голой попы Джослин, потом у них все было два раза подряд, это не считая минетов. Я снова и снова заставляю Джослин повторять мне каждую мелочь, пока не убеждаюсь, что знаю все, что знает она, и мы с ней опять равны.
Лу — музыкальный продюсер, он знаком с самим Биллом Грэмом. У него в квартире по стенам развешаны золотые и серебряные диски. И электрогитары — штук сто, не меньше.
«Дилды» репетируют по субботам, у Скотти в гараже. Когда мы с Джослин входим, Алиса как раз подключает свой новый магнитофон с настоящим микрофоном — подарок отчима. Ей нравится всякая техника — еще одна причина, почему Бенни в нее влюбился. После нас приезжает Джоул, наш ударник: отец всегда подвозит его к началу, а сам всю репетицию сидит в своем универсале и читает книжки про Вторую мировую войну. Джоул у нас круглый отличник, он уже намылился в Гарвард, так что его предки на все готовы, лишь бы обошлось без сюрпризов.
В районе Сансет, где мы живем, дома цвета пасхальных яиц и океан будто дышит тебе в спину. Но как только Скотти дергает за веревку и дверь гаража с грохотом обрушивается вниз, мы все как с цепи срываемся. Бас Бенни, всхрапнув, наполняет гараж гудением, и мы орем песни, которые сочиняли вместе: «Каменный питомец», потом «Учи урок», потом «Налейте мне кулэйда» — названия и тексты разные, но мы так визжим и вопим, что слышно всегда одно и то же: «ххья-ххья-ххья-ххья-ххья!» В дверь все время кто-то ломится: это по очереди подгребают музыканты из школьного оркестра, которых Бенни наприглашал «попробоваться», и каждый раз, когда Скотти при помощи веревки поднимает дверь, мы сердито щуримся на яркий дневной свет, а он на нас.
