Вернувшись к лагерю, я заметил возле палатки Ивана Шкуматова. Он сидел на земле, одетый по форме, затянутый ремнем и застегнутый на все пуговицы. На груди поблескивали значки.
– Не нравится мне такая археология, – сказал Иван.
– Мы же еще ни одного квадрата не раскопали.
– Я вспомнил, – вдруг сказал он, – Кареев вас спрашивал, зачем курганы копать. Вы что ему сказали?
– Не помню… – бросил я.
– Зато я не забыл! – обрадовался Иван. – Сказали: истину в археологии находят с помощью лопаты. А я всю ночь ходил и думал над этим. Голова лопается… С одной стороны, эти вдовы, с другой – истина. Пощадить курганы надо, Павел Александрович. Плюнуть на истину и спасти!
Он ждал ответа, старался угадать мое отношение, заглядывая в лицо и возбужденно поблескивая глазами.
– Я ведь становлюсь предателем, – сбавив тон, продолжал он, – я же в деревне родился и вырос. Посмотрю на этих женщин – такая тоска берет! У них ведь ничего больше не осталось от мужиков своих! Ни-че-го! Пусть они ходят к курганам, пусть сидят и поминают – не надо их трогать. Они заслужили, Павел Александрович.
– Они заслужили большего, Иван, – сказал я. – Им самим можно ставить памятник, но дело не в этом…
– А им большего и не надо! – перебил меня Шкуматов.- Им этого хватит. Деревенские люди привычные к простому… Я подумал ночью: а если бы моя мать здесь, возле кургана, сидела?.. Раньше в голову не приходило, а сегодня током прошибло: гляжу на старух и вижу, будто материно лицо среди них мелькнуло… Мы чего-то здесь не поняли, Павел Александрович.
– Значит, мы все варвары, а ты нет?
– Я так не говорил… – смутился Шкуматов, – у вас ведь дело, а я человек пока вольный…
Я позавидовал ему. У Шкуматова есть выбор, никогда не поздно взяться за другое дело… Уговаривать и вести с ним душеспасительные беседы не было смысла. Сейчас меня заботил памятник, который следовало «пробить» и установить в честь павших. Я старался думать только о нем, представлял, как приду к Крапивину, потребую, чтобы собрали исполком сельсовета, на котором выступлю и расскажу о мужиках, погибших на фронте, о женщинах, что остались вдовами и сиротами, о том, как они ходят к кургану поминать убитых, о том, как они живут, косят сено, мучаются, расскажу о Фросе, для которой еще не кончилась война…
Я распалял себя этими мыслями и прибавлял шагу. Осталось позади Еранское. Я шел дорогой, по которой три дня назад мы тряслись в грузовике, совершенно не подозревая еще такого поворота в нашей жизни. Где-то здесь шестьдесят лет назад ходил не совсем понятный для меня человек, профессор Овалов. Возможно, шагал по этой же дороге и думал, думал о судьбах людей, о времени и о России. Искал свинец, записывал фольклор, делал раскопки и отбивался от бандитов.
Неожиданно я уловил сходство между ним и мной. Сейчас я шел выполнять миссию, далекую от моей основной работы, ту миссию, за которую наверняка бы взялся Овалов. Он-то бы мимо не прошел!.. Сознание этого еще сильнее подхлестнуло мое воображение. Если ничего не выйдет на исполкоме, размышлял я, поеду в район, в райком партии и там расскажу о погибших солдатах из Еранского!
Мысль, вдруг робко трепыхнувшаяся в голове, заставила меня остановиться.
А сам-то я что знаю о них?
Только что они погибли. А как они жили, как умирали, что думали? И вообще, кто они? Кто их жены?
Я не знал. Я был специалистом по железному веку.
С курганом еще было понятно. Можно допустить: курган просто своеобразный памятник, символическая братская могила. Сразу же вспомнилась могила Неизвестного солдата под кремлевской стеной. Полыхает Вечный огонь, поблескивают гранитные плиты, зеленеет яркая трава. Бесконечно проходят люди, подъезжают молодожены, возлагают цветы. Но кто он, солдат, лежащий под плитами? Неизвестный. Ни имени, ни рода… А белорусская деревня Хатынь? А Мамаев курган? Сталинград?
Я же давно знал об этом! Понимал, и во мне было чувство до озноба, до стиснутых зубов. Я слышал многое о войне, видел ее следы – старые окопы, могилы, развалины Бреста. Но почему же курган в затерянной таежной деревне так прочно засел в сознании?
Но ведь я археолог, я вообще привык думать о жизни и представлять ее только через памятники. Я должен воссоздать эпоху по черепку, по бусинке, по обломку меча – по крохотному факту, а все остальное – моя фантазия. Да, я специалист по железному веку. Но вот со времен Овалова прошло только шестьдесят лет – ничтожный срок для археологии, а как все изменилось! Разве там, во тьме железного века, в глубокой древности, жизнь изменялась медленнее? Были войны, эпидемии и волнения, набеги кочевников, плен и рабство. Люди рождались, познавали мир, страдали, теряли близких, любили, умирали. И разве они чувствовали не так, как чувствуем мы? Откуда это мнение, будто наши предки отличались эмоциональной убогостью и торжеством инстинктов? Что, если Фрол Трегубов прав и та девочка, захороненная в одной могиле с мужчиной, умерла не от вспышки чумы, не от голода и не по дикому обычаю племени – умерла от тоски и горя по отцу?
Каждый год из экспедиции мы привозили десятки ящиков, набитых инвентарем, оружием и украшениями. А потом в тесных лабораториях скрупулезно, по отдельным деталям, с помощью сложного анализа пытались представить эпоху, ее нравы и обычаи. Мы выдвигаем гипотезы, определяем культуры, пишем статьи, защищаем диссертации.
Но сейчас история моих дней лежит на поверхности. И люди – очевидцы ее – живы. Я рою в глубину, чтобы понять историю прошлого, а значит, и настоящего. А она вот – вокруг меня!
Неужели Иван Шкуматов раньше меня пришел к этим мыслям, когда заявил, что археология ему не нравится? Или он испугался этого настоящего, понять которое оказалось труднее?
Я сидел на обочине дороги в нескольких километрах от председателя сельсовета Крапивина, которому хотел выговорить за равнодушие, «взять за глотку» и поставить памятник, чтобы у еранских вдов и сирот было святое место. Но святое место уже было! Простое и в то же время вечное, поскольку пришло из древности.
Мы можем «пробить» и поставить обелиск с именами и барельефами, с Вечным огнем, но, возможно, это и не нужно жителям Еранского. Не будет ли наша забота выглядеть так, словно мы откупаемся от них, оправдывая для себя раскопки остальных курганов?
В Ново-Еранское я пришел только к полудню. Снова жара. У крайних домов навстречу мне попались двое мальчишек с удочками. Я остановил их и спросил, где найти Крапивина. Белобрысый голубоглазый рыбак неопределенно махнул рукой.
– Тама, на нижнем складе видали.
– Пожар был, – серьезно сообщил второй, смуглый, с раскосыми по-татарски глазенками. – Целый день полыхало, еле-еле потушили. Сухо… штабеля горели.
На нижнем складе два бульдозера утюжили землю, сталкивая в реку обгоревшие бревна. Летали хлопья сажи. Неподалеку от тракторов виднелся обугленный остов вагончика, возле которого несколько человек о чем-то спорили. Я заметил среди них Крапивина и подошел ближе.
– Вот полюбуйтесь, как мы живем! – сердито пожаловался Крапивин. – Кто-то спичку бросил – и на тебе, тысячи убытку. Следователь приехал. Подстанция сгорела, пилорама…- начал было перечислять Крапивин, но осекся и тревожно спросил: – Чего пришел-то? Что у вас там, археологи? Ну, ну, рассказывай, – повлек он меня в сторону поселка. – Раскопали? Что нашли?
Меня несколько удивила его бурная заинтересованность нашими работами.
– Мы еще не копали… – сдержанно сказал я.
– Ага, понял! – воскликнул Крапивин. – Не разрешили?.. Ну товарищи еранские жители! Вечно со своими вывертами… Это все старик ихний, Родион Тимофеич, покойник… Напридумывал, наврал бабам с три короба… Значит, все-таки зашумели?..
– Вообще-то я пришел по поводу памятника, – сказал я, соображая, как бы поделикатнее изложить нашу идею. Однако Крапивин остановился.
– Памятника? – переспросил он. – Какого?
– Ну, поставить в Еранском, – без всякой системы начал объяснять я, – погибшим воинам, жителям… Но теперь я чувствую…
– Э-э, парень!.. – протянул Крапивин и, сощурившись, глянул на меня. – Посмотри-ка, патриоты какие!.. Приехали – увидели непорядок, и сразу осенило вас? Молодцы, что заметили…
Он заговорил жестко и отрывисто, прибавил шагу и замахал руками. Я шел следом. Перед глазами маячила его серая от пыли и сажи пропотевшая рубаха и короткая крепкая шея.
– Вашими глазами, выходит: живем мы здесь в глубинке, лесные люди, и ничего-то не понимаем. Вы не волнуйтесь, и у нас никто не забыт и ничто не забыто. Памятник уже есть, поставили еще четыре года назад. И Вечный огонь зажгли!..
Крапивин обернулся ко мне. Глаза его поблескивали как недавно на пожарище.
– Каждое имя на граните высечено. Никого не забыли. Сто восемьдесят шесть имен… Идем, сам посмотришь!
