По утрам в небе зажигалось палящее солнце. А в горах лежали снега. В тех местах солнечных дней больше, чем в Сочи или в Сухуми. На третий день сын учительницы приехал с подводой, на которой отвез нас через ледяные еще, но вовсю текущие горы в отдаленный дом пастухов, собственно, это была неутепленная летняя изба из досок, где была железная печка. Мы там расположились. Майор был назначен заниматься хозяйством, топил печи (одна в избе, другая «дневная» — снаружи), готовил еду. Иногда в процесс вмешивался я, и тем ему досаждал. Приезжали на маленьких лошадках алтайцы, просили водки и заводили острые разговоры о Чингисхане. Прошлая слава монголов не давала их алтайским сердцам покоя. Уступая белому человеку уже несколько веков, они грезили у костров и печей о былом величии. Майор заводил с ними разговоры. Я обычно не выдерживал ночных бдений с полупьяными «Лёхами» и «Мишками» (на самом деле у алтайцев свои, странные имена, но они не доверяют своих имен случайным знакомым, боятся сглаза).
Внизу, в долине набухали и трескались почки, у нас в горах по ночам выли волки, и искусственный ручей, прорытый для удобства вблизи нашей избы, оттаивал только к полудню. Помню Майора, тщательно возящегося с вилками и мисками, особенно он настаивал на быстром омывании мисок после гречневой каши, потому что каша засыхала как цемент.
Мы разведывали местность. Подымались, опускались, переправлялись через бурные ледяные реки, проваливались в снега, спали под открытым небом при ночной температуре в минус 10°, поддерживая всю ночь костер. Вокруг не было ни души на многие десятки километров. Мы расходились с Майором в способах ночлега. Я предпочитал настил у склона горы и костер под навесом, он практиковал ночевку на рубленых ветвях сосен вокруг докрасна раскаленного костра. Мы с ним даже ругались по этому поводу. Я, городской житель, жалел сосны, которые он каждый раз изводил, он не имел к природе никакого почтения. По утрам мы варили крутой, как асфальт, кофе, и уж тут у нас не было разногласий.
Директор совхоза все более раздражался нашим присутствием в горах, накричал на учительницу Марью Ивановну, сказал, что мы шпионы, и нам пришлось перебазироваться. Весна уже подсушила горы, когда мы выехали на арендованном автомобиле в районный центр — село Усть-Коксу. Там в мае я дал Майору и еще одному моему спутнику довольно рискованное, каюсь, задание, и мы распрощались. Задание Майор и его и мой товарищ выполнили лишь частично, появились вскоре в Москве. Это ослушание послужило причиной моего гнева и размолвки между мной и Майором. Я встретился с ним еще только один раз — в феврале 2001-го. Отправляясь в августе в те же места, я уже не взял с собой Майора. Когда его убили, то я не мог увидеть его мертвого, так как был в это время в городе Барнауле, позднее — в горах, где уже 7 апреля на рассвете я был арестован.
Погиб же он вот как. 30 марта 2001 года Главное Следственное Управление ФСБ провело обыск в штабе НБП в Москве по адресу 2-я Фрунзенская улица, д. 7, а также обыски в квартирах некоторых активистов. Помимо этого, был задержан на вокзале в Новосибирске я (вместе с еще тремя товарищами) и подвергся обыску. Нас тогда отпустили, чтобы арестовать через неделю в горах. А Александр Бурыгин — наш Майор — был у нас также и держателем юридического адреса НБП (поскольку он был председателем организации офицеров запаса в городе Электросталь под названием «Щит»; «Щит»-то и дал нам справку о том, что они предоставляют нам помещение). Бурыгин пропал
30 марта и появился в доме глубокой ночью с 30 на 31 марта весь избитый. Он упал в коридоре. Перепуганные жена и ребенок вызвали «скорую». Умер он не то в самом автомобиле «скорой помощи», не то уже в приемном покое. Якобы от сердечной недостаточности.
В недостаточность я не поверил. Я поверил в одну единственную из возможных версию. А именно, поскольку ФСБ расследовало мою активность на Алтае, то, разумеется, они не могли обойти стороной такого важного участника моего первого похода на Алтай. Да еще военного, да еще бывшего заместителя начальника погранзаставы в Казахстане (меня обвиняли впоследствии в организации незаконного вооруженного формирования с целью отторжения от Республики Казахстан Восточно-Казахстанской области, так называемого Рудного Алтая, и создания там сепаратистской республики). Майора задержали 30 марта, вероятнее всего по юридическому адресу «Щита» и Партии, и допросили с применением силы, то есть избивали и пытали. Как результат: они перестарались, и Майор умер вследствие нанесенных ему побоев. Вот что я писал в книге «В плену у мертвецов» в 2001 году по свежим следам происшедшего, сидя в тюрьме Лефортово:
«…Известно, что в тот день его весь день не было дома. Вечером он никого из своих знакомых не посещал. Явился он домой около 23 часов „какой-то не такой“, по свидетельству подростка-сына. Пошел в туалет, но не дошел, свалился на пол в коридоре. Согласно показаниям жены и сына, „скорая помощь“ появилась только через час. Примерно через 40 минут он потерял сознание. Вопрос, где именно он умер, в больнице или в машине „скорой помощи“ остается на совести бригады „скорой помощи“. Согласно тем же источникам (друзья в Электростали, жена, сын) судмедэкспертиза констатировала „кровоизлияние в мозг, наступившее от удара тяжелым предметом по голове“. Содержание алкоголя в крови было минимальным, соответствующее выпитой бутылке пива.
Во время похорон родственники и друзья обратили внимание на деформированный нос Бурыгина и травмы в височной области. На лице следы не одного, но множества ударов. Тело было выдано родственникам на похороны без документов. Есть информация также, но она требует проверки, что вскрытия не было. Выяснилось, что кто-то приезжал в морг до родственников, осматривал тело и повздорил с санитарами. На похоронах присутствовали оперативники, не идентифицировавшие себя».
А в последнюю нашу встречу, в феврале 2001-го он в разговоре со мной сообщал, что его
«тягают на допросы в ФСБ (куда из органов контроля Федеральной Пограничной Службы передали его дело) и угрозой здоровья и безопасности родных пытаются склонить к сотрудничеству, заставляют дать показания о работе Партии и против Вас лично».
К этому следует добавить, что жена на похоронах была не в себе до степени, намного превышающей горе при потере мужа и кормильца, а подросток-сын слишком долго, стоя у гроба, просил за что-то прощения у отца.
Основываясь на всех этих имеющихся у меня данных, я не мог поверить в присланное мне администрацией СИЗО письмо прокурора московской области Семченкова В. А. от 13.11.2001 года, в версию смерти Бурыгина, выраженную прокурором:
«Согласно заключению судебно-медицинского исследования трупа гражданина Бурыгина его смерть наступила от острой сердечной недостаточности».
29.11.2001 года я обратился с письмом в Генеральную Прокуратуру к Генпрокурору Устинову В. В. и попросил возбудить уголовное дело по факту смерти Бурыгина по признакам, предусмотренным ч. 1 ст. 105 УК РФ (убийство). Как меня уведомил 28 января 2002 года открыткой из Генпрокуратуры прокурор И. М. Расулов, мое обращение направлено в прокуратуру Московской области.
Ну, разумеется, через некоторое время мне опять прислали тот же самый ответ, что от острой сердечной. Иногда я вижу Сашу в моих снах. Он стоит вполоборота в поезде «Душанбе — Москва», перед ним узбекские таможенники, лицо у Майора упрямое, он не скажет им ничего, ни о Партии, ни обо мне лично.
Поспешает в направленье рая мокрая Наташечка нагая
Наталья Медведева
Я вышел из лагеря в заволжских степях и влюбился в мертвую жену. Я стал о ней навязчиво думать и видеть ее в характерных для нее сценах. Сцен, на самом деле, в темных глубинах моей памяти много, я сам инстинктивно отобрал, видимо, самые сильные и яркие. Дальше я их назову…
Я влюбился, влюбился. Меня особенно грело, что я ее вдовец, хотя мы не жили с июля 1995, а погибла она в ночь со 2-го на 3-е февраля 2003 года. Я помню, когда пошел к милиционерам сдавать бумаги на паспорт, так важно и меланхолично заявил: «вдовец». Они хотели написать «в браке не состоит» и тем самым оттягать у меня мою Наташку. Я настоял, чтоб писали «вдовец», и в паспорт хотел поставить, но выяснилось, что нельзя. Я был разочарован. Про себя я подумал, что, видимо, я стал ею гордиться. А еще я подумал, что предпочитаю ее мертвую — ей живой. И признал, что действительно предпочитаю. Живая она была неверна, строптива, иногда глупа, иногда мудра, стала худа до безобразия, еще чуть-чуть — и за нее было бы стыдно. Живая она пила, скандалила, видимо, стала принимать героин. У нее возник комплекс обиды на мир, горькой и отчаянной обиды. Мертвая, она теперь послушно исполняет роль архетипической проклятой, падшей женщины, талантливой до соприкосновения с гениальностью, отвратительно неуживчивой когда-то, на фото которой граждане все больше глядят с обожанием. Жаль, не все фотографии ее до 30 лет сохранились, она бывала красива как демон. Еще одно преимущество мертвой жены перед живой — она не сможет вас опозорить, изменив вам. Уже ты не можешь мне, Наташечка, делать мерзости, так-то… Только пользу приносишь — современники размышляют вот как: что же за сверхчеловек этот Эдуард, если с таким демоном смог тринадцать лет прожить? И продолжая мысль, они считают меня очень сильным Суперменом.
