— Зачем ему рамка? — спросила Грета.
— Картины обычно вставляют в рамки, — сказала мама. — Давайте достанем и посмотрим.
Боятся тут нечего. Так я сказала себе. И протянула руки к пакету. Мама передала мне его и отступила на пару шагов. Я положила пакет на стол и достала картину.
И вот они мы, я и Грета, глядим с портрета на нас настоящих. У меня нарисованной та же прическа, с которой я хожу всегда: две тонкие косички по бокам, убранные назад и связанные на затылке. Грета — в очках, потому что Финн сказал ей, что хочет нарисовать нас такими, какие мы в жизни. Сказал, что портрет должен был правдивым. Финн изобразил меня так, словно я знаю какую-то очень важную тайну, но никому ничего не скажу. Такой вид больше подошел бы Грете, потому что она такая и есть, но ее Финн нарисовал по-другому: как будто она только что рассказала кому-то ужасный секрет и теперь ждет реакции. Стоит лишь посмотреть на картину, и сразу становится ясно, что дядя Финн был хорошим художником. Очень хорошим. Даже не представляю, как у него получалось извлекать на поверхность самые потаенные мысли людей и изображать их на холсте. Как вообще можно увидеть чьи-то мысли и превратить их в мазки красной, белой и желтой краски?
Мы долго рассматривали портрет, не в силах оторваться. Мама стояла между Гретой и мной, приобняв нас обеих за талии. Я смотрела как завороженная. Впитывала в себя каждый мазок, каждый оттенок краски, каждую линию на холсте. И мама тоже. И даже Грета. Я это чувствовала. Чувствовала, что им тоже хочется погрузиться в эту картину. Мама все крепче и крепче сжимала руку, лежавшую у меня на талии. А когда рука сжалась в кулак, мама склонила голову и вытерла щеку о рукав свитера.
— Все в порядке? — спросила я.
Мама быстро кивнула, не сводя глаз с портрета.
— Зарыть в землю такой талант… Вы посмотрите. Посмотрите, как он писал. У него было столько возможностей…
Мне показалось, что мама сейчас заплачет. Но она все-таки переборола себя. Резко хлопнула в ладоши и проговорила преувеличенно бодрым тоном:
— Ладно. Надо что-то решать с рамкой. Есть идеи?
Я склонила голову набок, внимательно вглядываясь в портрет.
— А только мне кажется, или… не знаю… что-то в нем изменилось, нет?
— Не знаю. — Грета взялась рукой за подбородок, изображая задумчивость. — Вид у тебя все такой же дурацкий.
— Не сейчас, Грета, — строго сказала мама.
Но портрет действительно изменился. Я видела его, когда мы в последний раз были у Финна. Краска еще не просохла. А Финн казался каким-то маленьким, просто крошечным. Таким я его никогда не видела. У него падало зрение, и он сказал, что уже не сумеет доделать портрет так, как надо. Он положил руку мне на плечо и сказал:
— Прости, Джун. Он мог бы быть лучше. Гораздо лучше.
Финн сказал, что мы продолжим работать.
Мы. Он сказал «мы». Как будто я тоже участвовала в работе.
— Ну что? Насмотрелись? — спросила мама, потянувшись к портрету.
— Одну секунду. — Я пыталась понять, что же изменилось. Пристально изучила свои глаза, потом — глаза Греты. Нет. Глаза остались такими же, как были. И тут я заметила пуговицы. Пять пуговиц у меня на футболке. Теперь, когда я их увидела, мне стало странно, что я не заметила их сразу. Тем более что они были совсем не похожи на руку Финна, а походили скорее на неумелый детский рисунок. Пять черных кружочков с белыми пятнышками внутри — как бы с бликами отраженного света. С чего бы Финн вдруг решил нарисовать эти пуговицы? Я прикоснулась кончиком пальца к самому верхнему кружочку. Слой краски на нем был чуть толще, чем на всем остальном холсте, и почему-то мне сделалось грустно.
Я взглянула на маму и Грету и решила не говорить им о пуговицах.
— Ладно, я посмотрела, — сказала я. — Можешь убирать.
В пятницу, после школы, мы поехали в багетную мастерскую. Хозяин мастерской, мистер Траски, в меру упитанный и невысокого роста, сказал, что он все понимает — раму следует выбирать так, чтобы все были довольны, — и разрешил нам задержаться на полчаса после закрытия. По просьбе мамы мистер Траски все прикладывал и прикладывал образцы рамок к портрету, но каждый раз кто-нибудь из нас качал головой и говорил: «Нет, не то». В общем, мы так ничего и не выбрали. Необрамленный портрет убрали все в тот же черный пакет и вернули в багажник.
— Завтра мы опять приедем, — сказала мама, садясь в машину. — Он говорил, у него есть еще рамки.
— А может, ты сама съездишь? Без нас? — спросила Грета.
— Нет, нет, нет. Вам обязательно нужно поехать. Это ваша обязанность. Финн написал этот портрет для вас.
— Тогда я сразу скажу, что мне понравилась обычная черная деревянная рамка.
А мне вот совсем не понравилась черная деревянная рамка. С такой рамкой у нарисованных нас получался какой-то ехидный вид.
С каждой рамкой, которую прикладывал к холсту мистер Траски, портрет как будто менялся. Маме понравилась «Валенсия»: рама из темного дерева с мелким резным узором, похожим на россыпь кофейных зерен. А мне показалось, что с этой рамкой портрет выглядит скучным.
— А мне понравилась золотая. Которая под старину.
— Почему я не удивлена? — хмыкнула Грета.
Модель, которая понравилась мне, называлась «Тосканское золото». Шикарная рама, нарядная и элегантная. Картину в таком обрамлении можно вешать в музее.
— Финну бы она понравилась, — сказала я.
— Откуда ты знаешь, что бы ему понравилось? — резко переспросила Грета. — Или ты научилась прыгать со скакалкой прямо в загробное царство?
Меня иногда поражает, как Грета все помнит. Когда мне было девять, я придумала такую теорию о путешествиях во времени: если крутить скакалку назад и прыгать очень-очень быстро, то можно перемещаться во времени в обратную сторону. Если хорошенько взбить воздух вокруг, он превратится в пузырь, который перенесет меня в прошлое. Но я давно уже в это не верила. Я понимала, что так не бывает.
У мамы был такой вид, как будто она сейчас разрыдается или, наоборот, психанет, так что я промолчала и только легонько пихнула Грету локтем.
— Завтра. Все завтра. Как говорится, утро вечера мудренее, — сказала мама.
И оказалась права. Когда мы назавтра приехали в багетную мастерскую, то взяли первую же раму, которую нам показал мистер Траски. Может быть, все получилось так быстро, потому что Грета нашла уважительную причину, чтобы не ехать с нами, и мы были с мамой вдвоем. А может, мы просто устали и хотели скорее вернуться домой. А может быть, это и вправду была самая лучшая рама: коричневая, не очень темная, но и не очень светлая, со скошенными краями. Она обрамляла холст, оставаясь почти незаметной, и портрет в ней не менялся.
— Оставьте мне вашу картину на пару дней. — Мистер Траски принялся что-то писать у себя в блокноте. — Все будет готово, ну… скажем, во вторник утром.
— Ее обязательно оставлять? — спросила я.
Мама положила руку мне на плечо.
— Солнышко, это так быстро не делается.
— Но я не хочу оставлять ее здесь. Не хочу.
— Не обижай мистера Траски. Он и так делает все, что в его силах. — Мама улыбнулась хозяину мастерской, но тот смотрел в свой блокнот.
— Давайте договоримся так. Завтра у меня выходной, но я после обеда приду в мастерскую. Специально для вас. И когда все будет готово, сам привезу вам картину. Так вас устроит?
Я молча кивнула. Мне очень не нравилось, что портрет на ночь останется в мастерской, но я понимала, что ничего лучше мне все равно не предложат.
— Скажи спасибо мистеру Траски, Джун. Он так любезен.
Я поблагодарила его, и мы ушли. Мистер Траски выполнил свое обещание и привез нам портрет уже на следующий день. Поставил его на кухонную стойку, чтобы мы посмотрели и оценили.
— Настоящее произведение искусства, — сказал папа.
— И рамка смотрится идеально. Огромное вам спасибо, — добавила мама.
— Хорошая рама — это очень важно, — сказал мистер Траски.
Мама с папой кивнули, хотя я не уверена, что они его вообще услышали.
— А тебе нравится, Джун? Ты довольна? — спросил мистер Траски.
На такие вопросы принято отвечать «да». Но если честно, мне вовсе не нравилось то, что я видела. Я видела себя и Грету, втиснутых в рамку вместе. Теперь, что бы ни произошло, мы с ней навечно останемся запертыми внутри этого прямоугольника из четырех деревянных планок.
— Распишитесь, пожалуйста… — Почтальон протянул мне планшет с бланком и показал строчку, где расписаться. Его кепка была надвинута низко на лоб, и козырек нависал над глазами, почти полностью их закрывая. Почтальон пробежал взглядом список фамилий. — Джун. Джун Элбас.
Это было примерно через две недели после похорон Финна. Почтальон пришел во второй половине дня, когда я была дома одна. Я кивнула и взяла у него ручку. Его рука слегка дрожала. Расписываясь на бланке, я краем глаза заметила, что почтальон пытался украдкой заглянуть в дом. Я вернула ему ручку, и он передал мне коробку.
