— Элина, Боже ты мой… — сказал он, — я так волновался… я… я просто не знал, что и думать… я голову потерял от волнения…
— Извини, — сказала она.
— Никто тебя не обидел? Никто к тебе не приставал?
— Никто, — сказала она.
Доктора звали Николсон; он сделал ей укол витамина С — как он сказал: он простуды. Она была благодарна ему за то, что он приехал, но ей было неловко, что он и ее муж так серьезно ко всему этому относятся.
Она заснула, и ее любимый пришел и лег рядом с ней, прямо на покрывало — целомудренно, как товарищ. Все ее тело болело из-за него, но она ничего ему не сказала: ей было стыдно. Затем, когда она снова проснулась, то обнаружила, что лежит в спальне с высоким потолком, стены обшиты резными деревянными панелями, диковинные лампы, похожие на факелы, торчат из стен, зажатые в черных руках…
Он тебе поверил?
Он любит меня.
Доктор Николсон провел несколько часов с ней и с Марвином, потягивая приготовленный Марвином коктейль и жалуясь, что в Лос-Анджелесе затеяли дело против врача, обвиненного в недобросовестном лечении. Сам Марвин пил неразбавленный бурбон — на ночном столике стояла рюмка и бутылка, стул его был придвинут к самому столику. Выглядел он сейчас гораздо лучше — лицо у него уже не было изможденное, мертвенно-бледное; он был счастлив и раскраснелся, как жених, от сознания одержанной победы. Он беседовал с доктором Николсоном, а сам неотрывно смотрел на Элину.
Сонная, ублаготворенная, Элина сидела в кровати, опершись спиной об огромное изголовье; перед ней лежал раскрытый, весь в водяных потеках, томик «Мидлмарч», хотя она толком его не читала. В одной из первых глав не хватало нескольких страниц. Она в свое время пропустила их и стала читать дальше; потом снова не было страниц со 106-й по 187-ю, но она продолжала читать, хотя и с меньшим интересом. Время от времени она переводила взгляд с мужа на доктора Николсона и обратно, в какой-то мере следя за их беседой. Она чувствовала себя сейчас гораздо лучше. Был понедельник, начало новой недели. По-прежнему стоял июнь, правда, самый конец июня, но, когда Марвин соберется везти ее назад в Детройт, наступит, наверно, уже первое число следующего месяца.
Он поверил ей, поверил, несмотря на ее смятение, ее неубедительному сбивчивому рассказу о том, как она заблудилась. Он поверил всему, и теперь она сама почти что этому верила: она гуляла вдоль берега, взобралась по откосу вверх — на шоссе заблудилась среди холмов по другую сторону шоссе. Да, это вполне могло случиться. А плащ? Ему и в голову не пришло спросить об этом. А саднящая, покрасневшая кожа? Он об этом не спросил.
Элина смотрела то на одного, то на другого из мужчин — вежливо, робко и вежливо улыбалась, гордясь тем, что допущена к их разговору. А разговор был действительно очень интересный — о процессах против медиков и о нелепых претензиях, удовлетворяемых судом; хотя всего несколько лет тому назад никому и в голову не пришло бы подавать такой иск. Однако Элина продолжала думать о своем любимом, чья тень отодвинулась сейчас в дальний угол комнаты, теперь смутная, но настороженная, которая все слышала. И выносила суждения — резко и безжалостно. Любимого все это ведь не касалось, и потому он мог быть твердым, таким твердым, что о него можно было бы затачивать нож. Элина думала о нем и снова его почувствовала — неожиданно, мгновенно, и спазм, словно от боли, исказил ее лицо.
По счастью, ни один из мужчин этого не заметил.
Доктор Николсон, очень подобранный, загорелый мужчина пятидесяти с небольшим, все распространялся по поводу этого дела о недобросовестном лечении, в котором он участвовал-не как ответчик, а как свидетель защиты. Некая женщина подала в суд на известного лос-анджелесского хирурга, требуя взыскать с него штраф в два миллиона долларов, поскольку из-за неправильного лечения ее муж умер от «черной депрессии», как это именовалось в многочисленных статьях, появившихся в газетах. Один из врачей, выступавших в качестве свидетеля от истца, так это и назвал, возмущенно заметил доктор Николсон, — это действительно возмутило его: как может медик пользоваться такой терминологией. Но присяжных, конечно, обвели вокруг пальца. Марвин внимательно слушал, кивал, но держался осторожно, словно не хотел принимать ничью сторону. Хотя цифра в два миллиона долларов могла бы его заинтересовать.
Марвин сказал, что никогда не слышал, чтобы люди умирали от депрессии.
Доктор Николсон сказал, что у пациента отнялись обе нош после пятнадцатичасовой операции на позвоночнике — операции заведомо тяжелой, проведенной специалистом нейрохирургом, который с самого начала не слишком надеялся на удачный исход, тем не менее он решил рискнуть, и хотя в ходе операции действительно кое-что было сделано не так — были допущены три ошибки, — во всяком случае, она вовсе не была столь вопиюще безграмотной, как написано в газетах. Доктор Николсон потягивал свое питье и говорил, что да, дело выглядит худо, очень худо. Скоро все начнут подавать в суд на своих врачей. Никто не будет от этого застрахован; единственно, кто выиграет, — это юристы…
И тут же извинился, смутившись от собственных слов.
— Я имел в виду только недобросовестных юристов, — сказал он Марвину.
А Элину так и притягивал к себе темный угол комнаты, где комод из красного дерева загораживал часть окна. У комода было несколько ящиков, и на каждом — ручка в виде черной руки с маленькой медной палочкой, зажатой в кулаке. Элине казалось, что там ее любимый, в том углу.
А если Марвин заметит, что она смотрит туда?..
Теперь они с доктором говорили о чем-то другом — о деле, затеянном против трестов. Несколько фармацевтических корпораций обвинялись в махинациях с ценами, суд шел уже двадцать второй месяц, и конца ему не было видно. Обвинение все еще продолжало излагать дело; затем будет вынесен вердикт, а потом, по всей вероятности, подана апелляция. А после всего этого появится еще тысяча связанных с этим судебных процессов. Любопытно, подумала Элина, а ее любимому это было бы интересно или нет? Она попыталась внимательнее слушать мужа, словно желая показать любимому, какой это интересный, обворожительный человек.
— Пока идет процесс, уже с полдюжины людей умерло, а до конца еще далеко, — говорил тем временем Марвин. — Умер один из ответчиков, два защитника и молодой помощник прокурора — ему было всего тридцать два года, и он умер от открывшейся язвы желудка, собственно, упал прямо в суде. К великому ликованию одной из сторон и к полной деморализации другой…
— Эта штука может быть прескверной — обострение язвы желудка, — сказал доктор Николсон.
— Еще двое умерли, но я не помню, с чьей стороны, а может быть, просто присяжные или клерки, — сказал Марвин. — Одного из присяжных пришлось освободить, так как у него случилось что-то вроде нервного расстройства…
— Нервные расстройства то и дело случаются, — заметил доктор Николсон. — Во всяком случае, то, что называют «нервными расстройствами»… Особенно здесь, в Калифорнии, это настоящая эпидемия, и в общем-то ничего страшного тут нет. Все это больше выдумки. А в медицине надо прежде всего верить телу, а уж потом воображению… иначе… Мистер Хоу, могу я задать вам один вопрос? Собственно, это вопрос, адресованный вам не как профессионалу… м-м… мне нужен не профессиональный совет!
— Извольте, — не без облегчения согласился Марвин.
— Когда речь идет об иске против большого треста — вроде вот этого, — или вообще об иске против частной компании и обвинителем выступает генеральный прокурор, что бы вы могли тут посоветовать?.. Есть у этих людей какая-то надежда выпутаться?
— Меня уже год преследует Налоговое управление, но я вполне уверен, что выиграю, — сказал Марвин. — Однако это мелочи. А вот если говорить о крупном деле, когда правительство Соединенных Штатов выступает против кого-то… что ж… если бы сам Господь Бог подал на вас в суд, что бы вы сделали? Заявили бы nolo contendere[11] и надеялись бы лишь на то, что топор будет поострее. Вот вам мой совет.
— Nolo contendere?
— Совершенно верно, — сказал Марвин, дернув вперед подбородком, точно желая высвободить из воротничка шею. — «Делай со мной что захочешь».
Элина посмотрела на него — крупный, малоприятный мужчина средних лет, который немедленно ответил ей нежным взглядом. Он явно очень ее любил. На нем была зеленая, цвета мяты, спортивная рубашка с крошечной фигуркой игрока в гольф на кармашке и брюки в белую и черную клетку; всклокоченные волосы походили на парик. Хотя он был много старше возлюбленного Элины, волосы у него были такие же густые, может быть, даже гуще. Он смотрел на нее, и улыбка его расползалась все шире. Она видела, как он гордится ею, тайно гордится: так смотрят на святыню.
Переполненный счастьем, он сжал ей руку, вжав в кожу кольца.
