Дубикову в зале торчать не хотелось, да и не положено это – быть следователю там, где решается судьба его подследственного. В первый день он посидел немного в сквере, слыша через раскрытые окна практически весь ход заседания. Он услышал, как на первый вопрос, признает ли себя Кузьмин виновным, тот ответил: «Нет!», и понял, что процесс пойдёт сложно, Кузьмина надо будет всё время припирать фактами, иначе начнёт крутиться юлой, лишь бы уйти от ответственности. Дубиков горевал, что ему так и не удалось узнать, на кого же намекал Кузьмин, когда говорил, что он один не сядет, потянет за собой других. Видимо, те, другие, и сумели настроить его так, что больше Кузьмин об этом не заикнулся. А когда через неделю прокурор неожиданно заменил арест подпиской о невыезде, Дубиков понял – кто-то невидимый мощной стеной встал на защиту завхоза, прикрыл как бронёй…
Дубиков посидел в сквере, полюбовался берёзками, праздничным их нарядом, и вдруг ощутил озноб. В следующий же миг капитан понял: это не озноб, это злость вспыхнула в нём: а что если Кузьмин, этот жулик и плут, уйдёт от ответа, как ты поступишь, товарищ следователь?
Процесс шёл три дня, и каждый вечер работник их отдела Ступин, постоянно сидевший в зале, рассказывал Николаю Сергеевичу о ходе заседаний. В первый день судья неожиданно отклонил два документа из комиссионного магазина, и Дубиков понял, зачем это было сделано. Такой трюк давал возможность заменить обвинение на другой подпункт в статье, более снисходительный – не «в особо крупных размерах». А потом неожиданно отказалась от своих показаний Зинаида Васильевна, стала отрицать получение взятки, а судья даже «не догадался» зачитать на суде собственноручно подписанные ею показания.
На третий день выступал прокурор, но со слов Ступина выходило, что никакой он не обвинитель, а просто-таки защитник завхоза. Прокурор говорил о том, какой хороший человек Кузьмин, фронтовик, солдат, случайно оступившийся в жизни. В конце же попросил для Кузьмина два года условного наказания, и суд торопливо проштамповал это в приговоре.
Хотя и чувствовал Дубиков, что не всё будет ладно, такой приговор его потряс. Выходит, оправдал, не покарал суд явного преступника, не принял во внимание доказательства его вины, добытые с таким трудом. А точнее, не захотел принять…
И вдруг в голове снова забился вопрос: так что же ты будешь делать теперь, товарищ следователь? А ничего не буду делать, вяло подумал вдруг Дубиков, кроме… Он взял ручку и начал писать рапорт с просьбой об увольнении из органов милиции.
Всю ночь ему снился улыбающийся ехидной улыбкой Кузьмин, вальяжная Зинаида Васильевна, Лиля… А утром Николай Сергеевич принёс рапорт Смольникову и положил на стол. Тот долго глядел на него пустым взглядом, а потом растерянно спросил:
– Что случилось, Николай Сергеевич?
– Ничего, – пожал плечами Дубиков. – Просто я понял, что эта работа не для меня…
– Не горячись, капитан, – проворчал Смольников. Дубиков покачал головой. Нет-нет, он не горячится, просто он знает, что если не стряхнуть сейчас с души весь этот мусор, то, наверное, трудно будет жить дальше.
Он ещё раз попросил начальника рассмотреть рапорт и вышел из кабинета.
Лето пришло стремительно, жара хлынула с чистого, наполненного синевой от горизонта до горизонта неба, и мягкое пушистое марево заколыхалось в полях. Отцветала так любимая Ларисой сирень, блекла её фиолетовая окраска. Прогремели грозы, острыми молниями кромсая небо, и в одетых листвой лесах закуковали кукушки.
Лариса вспомнила дедову примету: если кукушка закукует при голом лесе, жди сухого лета, недорода. Кажется, будет наоборот, – и она порадовалась за Боброва, которому сейчас позарез нужна удача – добрый урожай. А для неё это значит, что в доме все будут радостны и довольны.
Иногда она задумывалась: что же изменилось в её жизни после возвращения в Осиновый Куст, и приходила к выводу – она обрела наконец покой. Для многих людей счастье в каждодневных стычках, самоутверждении, а для Ларисы – это она давно поняла – в спокойствии и домашнем уюте.
Одно только волновало – Серёжка. По своему учительскому опыту знала Лариса, как чувствительны дети к переменам, как больно ранит их неокрепшие души несправедливость, равнодушие и чёрствость взрослых. Наверное, это и помогало ей выбрать верный тон во взаимоотношениях с Серёжкой: старалась не ущемлять его свободы, хотя, конечно, знала обо всех его оценках, благо, в учительской всегда можно посмотреть классный журнал, не говорила Евгению о мелких шалостях сына в школе и дома. Даже когда однажды Серёжка вернулся из школы и в комнате ощутимо запахло табаком, Лариса ничего не сказала мужу – тот был дома, – только тихо спросила:
– Ты что, куришь, Серёжа?
Мальчишка стал пунцовым, насупился, и Лариса поняла – больше ничего говорить не надо. С тех пор, похоже, он больше ни разу не курил.
Наступившая жара прокалила реку, и Серёжка теперь пропадал там целыми днями, купался с друзьями до посинения, даже забывая про обед, и однажды Лариса пошла звать его домой.
Загоравшая ребятня, развалившись на берегу, заметила её не сразу, и только когда Лариса была уже почти рядом, Толька Быков, по прозвищу Бык, Серёжкин одноклассник, крикнул:
– Серёга, мать идёт!
Что-то дрогнуло в Ларисе, она даже испугалась: что-то будет, – но Серёжка не возмутился словами друга, наоборот, быстро вскочил и подбежал к ней. Обычно дома он звал её «тётя Лариса», в классе «Лариса Фёдоровна», и потому сейчас слово «мать» показалось ей ужасно дорогим, наполнило гордостью и теплом.
Тем не менее она выговаривала Серёжке за то, что не пришёл на обед, и он, ничего не сказав, побежал к ребятам, забрал одежду и молча пошёл за ней.
Дома, уже пообедав, он отодвинул тарелку и вдруг вздохнул:
– Извини, мама!
И снова обожгло её изнутри жарким факелом, сердце глухо застучало, как стучит в ветреную погоду лист железа на крыше. Лариса отвернулась, боясь расплакаться, и вышла в чулан. Серёжка опять убежал на улицу, а она, собирая тарелки со стола, всё-таки не удержала слёз. Но это были слёзы радости.
В июне Лариса собралась на несколько дней съездить к матери – начался отпуск, – и вечером сказала об этом мужу. Евгений согласно закивал головой, а Серёжка внезапно спросил:
– Пап, а можно я с мамой поеду?
Он спросил тихо и просто, но слова его снова вызвали дрожь у Ларисы. А Бобров, словно ничего не замечая, только спокойно поинтересовался:
– А как же дом? Ведь я целыми днями на работе.
– Ну что с домом случится? – заканючил Серёжка. – Соседи присмотрят. Попроси вон деда Гришу Культю, ему всё равно делать нечего…
– Пусть едет, Женя, – сказала тихо Лариса, и Бобров усмехнулся:
– Да вы, видно, давно уж без меня сговорились? Признавайтесь!
– Не было у нас никакого сговора! – вспыхнула Лариса.
– Ну и ладно, не было так не было, – рассмеялся Бобров.
Ранним утром Лариса шла на автобусную станцию и вспоминала, как почти год назад провожал её по этой дороге Бобров. Тогда она отправлялась в неизвестность, словно ступала в мрачную, тёмную ночь, и жизнь ей казалась зашедшей в глухой тупик. А сегодня она была счастлива и потому, что лёгкий ветерок обдувал лицо, и потому, что Серёжка шагал впереди, тащил чемодан – он отобрал его у Ларисы, – и тоже был, кажется, в приподнятом настроении.
Задумавшись, Лариса не услышала гула приближающейся машины, и только когда раздался резкий, пронзительный гудок, вздрогнула, отпрыгнула на обочину. Машина поравнялась с ней, и Лариса замерла – за рулём сидел Дунаев. Они не виделись давно, и сейчас он показался ей каким-то усталым, обрюзгшим. Он ещё сильнее раздобрел, щёки распухли, заслонили короткую шею. Одет был Дунаев в белоснежную рубашку, и Лариса, почему-то подумала, что на новой должности ему можно щеголять в подобном наряде, в кабинете особо не запылишься.
Дунаев распахнул дверь.
– Садись, подвезу… Далеко направляешься?
– На автостанцию, – сказала Лариса и толкнула дверь назад. – Только подвозить не надо. Доберёмся и так.
– Да ты что, – засмеялся Егор, – уже и в машину сесть боишься? Не укушу ведь!
Лариса покачала головой.
– Я не боюсь, только не поеду. Да и не одна я, вон впереди сын идёт.
– У тебя и сын есть? – усмехнулся Егор. – Счастливая… Он хлопнул дверью, газанул и рванул с места, обдав её пылью и голубым дымом. Лариса посмотрела вслед удаляющейся машине и подумала: а ведь прав Егор, она действительно счастливая. Да и так ли уж много надо женщине для счастья? Чтобы был рядом любимый человек, который понимал бы её заботы и мысли, чтоб были дети, крыша над головой. Нынешняя молодёжь шутит: «С милым рай и в шалаше, если милый атташе», но не такой рай нужен любящей женщине. Её раем стал Женькин деревянный скрипучий домик и, кажется, на всю жизнь.
