Письма самой Ариадны Сергеевны Пастернак ценил и любил, однажды, против обыкновения, пространно заговорил в одном из писем не о себе, о ней: «Вот что я хотел тебе посоветовать. Старайся уже и сейчас, несмотря на недосуг, набрасывать что-нибудь в прозе, хорошую сжатую беллетристику, взяв за образец, скажем, Чехова. Что-нибудь из огромного твоего пережитого, в безобидно нейтральной форме, какую мог бы выдержать современный твой письменный стол. Но именно рассказы, а не воспоминания, не Асины essays и размышления, не стихотворения в прозе, а виденное и испытанное, переряженное вымыслом и отнесенное немного в сторону, на творческую дистанцию. Тебе когда-нибудь это понадобится. Ты — писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма (курсив мой. — П. К.), где этот дар попадает в ложное положение, как когда, например, ты в них скажешь что-нибудь очень ярко и смело, слишком хорошо для письма, и начинаешь затирать и топить это в пояснительных психологизмах, и торопишься придать необыкновенному вид обыкновенности, чтобы восстановить нарушенную эпистолярную скромность.
В будущем тебе когда-нибудь непременно захочется писать большое жизнеописание, большую историю, настоящую, в открытую, и опять-таки творчески претворенную в отнесении на какой-то градус правее или левее собственной, и тебе заблаговременно надо потренироваться в теске камней к ней. А вываливать это в письмах, это все равно, что питаться серными спичками или пить чистый уксус. А может быть, я не прав и письма-то и есть эти камни».
Вадим Перельмутер. Торжественная песнь скворца, ода, ставшая сатирой. — «Вопросы литературы», 2003, № 6, ноябрь — декабрь.
Жизнь и творчество загадочного, до сих пор не прочитанного толком поэта Марка Тарловского (1902–1952).
В. П. анализирует созданную в 1945 году таинственную, сверхвозвышенную оду Тарловского о Сталине: «Убийственная патетика оборачивается более чем рискованной для сочинителя иронией, задуманная торжественная песнь — палящей сатирой на двадцатилетие безудержных славословий, неисчислимость статуй и портретов, а в конечном счете — на всю эту новую религию, культовой фигурой которой является герой оды… <…> Через этику <…> можно бы и переступить. Да поэтика помешала».
По Перельмутеру — «Тарловский был в поэзии скворцом», птицей, у «которой нет „своей песни“»; он — «звукоподражатель», берет у всех, кого слышит, и прихотливо соединяет в свое. Однако: «двух скворцов с одинаковой песней не существует. У каждого — неповторимая».
Что до оды, то Тарловский понял, чтбо сочинил, и спрятал написанное подальше. После 1945 года он много работал, много экспериментировал в стихе. Но ничего не напечатал и умер на тротуаре Тверской улицы — от внезапной остановки сердца.
Алексей Слаповский. Жили-были. Книга о современной жизни… — «Знамя», 2003, № 11.
Вяловатые такие рассказики-былички — с непременной надписью в конце: «Конец рассказа». Называются: «Нечестный человек», «Влюбленный человек», «Пьяный человек», «Человек без ничего» и т. п. Есть и надпись: «Конец книги».
Для порядка я вспомнил имена Зощенко, Хармса и Пригова. Не помогло.
Современная поэзия — вызов гуманитарной мысли. Специальный выпуск. — «Новое литературное обозрение», № 62 (2003, 4) <http://magazines.russ.ru/nlo>.
Этот номер выдавался на прошлогоднем Международном фестивале поэзии вместе с матерчатой сумкой, бутылкой водки и красочными проспектами. Репрезентативное, как сейчас говорят, издание.
Позвольте процитирую «добуквенно»: «Дорогой наш читатель! Ты держись в руках новый специальный номер „НЛО“, продолжающий настойчивые поиски способов модернизации гуманитарного знания, инициированные спецвыпусками № 50 и 59. На этот раз мы решили проинспектировать (меж)дисциплинарный теоретический арсенал гуманитариев на предмет их боевой готовности к осмыслению феномена современной инновационной поэзии…»
Это пишет Ирина Прохорова, и я не вполне уверен, что в пятом слове ее обращения действительно содержится опечатка. Мою неуверенность хорошо иллюстрирует все следующее за вступлением (их четыре) в этом номере.
Я «держусь в руках», но мне тошно и скучно1. Обращаясь к читателю («Представляя на твой строгий суд некоторые образцы современных поэтических практик…»), Ирина Прохорова возглашает: «Чтобы избежать интеллектуального застоя и мертвящей скуки, не следует забывать заветов отцов о „веселой науке“!»
Никакой «веселой науки» тут нет, все очень академично-экспериментально-наукообразно, ноль автоиронии. Может, фотоинсталляции Сен-Сенькова смешные? Нет, унылые. Или рисунки Б. Кочейшвили (портреты кураторов-поэтов-филологов-культурологов)? Ну что ж, у Айзенберга и Лукомникова — по четыре пальца на руке, Сапгир — это копия Спрутса из «Незнайки на Луне», остальные — те еще уродцы. Мне потом объяснили, что это техника рисунка такая, она к нам с Запада пришла.
Часть же научных материалов в несколько откорректированном виде пришла сюда с конференции «Концепт „современности“ в истории культуры и гуманитарных наук» (2003, апрель), это я вычитал в конце номера. Но есть и специальные блюда. Вот некоторые из них.
«Поэты и их толкователи. „Стереоскопическое чтение“» (это когда публикуется сам стихотворный текст-виновник, затем идет толкование этого текста его автором и, наконец, разбор филологом). К слову, лишь Михаил Еремин в качестве автотолкования дал в журнал еще одно свое стихотворение… Так тó Еремин, скажем мы, его ни на какой филологической мякине не проведешь, это другое поколение. Кроме Еремина здесь есть Марианна Гейде, Андрей Сен-Сеньков, Николай Звягинцев, Елена Фанайлова, Шамшад Абдуллаев, Владимир Гандельсман.
«Изобретение традиции, или Грамматика новой русской поэзии» Игоря Вишневецкого с берегов озера Мичиган. Спасибо хоть за слово «новой».
«Опыт литературного маркетинга» Светланы Королевой и Алексея Левинсона. Социология, опросы студентов. В разделе «Стратегии продвижения продукта» под пунктом 3.4 значится: «Нельзя приближать поэзию к жизни». Оказывается, люди боятся поэтов и стихов. «Вместо поэтов стихи могут рекомендовать люди иных занятий — так сказать, свободные от подозрений в сношениях с соответствующей грозной силой. Недаром среди агентов такого маркетинга явилась Масяня».
«Круги компьютерного рая» Дарьи Суховей. Это когда барахлит клавиатура и клавиши западают. Тоже поэзия. Отчужденность, термины, ctrl+s, перекодировка.
А про «мета», «некро» и «эро» реализмы я вообще молчу. Это всегда ново и свежо, как стихи Елены Костылевой, для которой, по слову Станислава Львовского, «все <…> относящееся к сфере телесного и сексуального, является важнейшим источником метафорики».
И поверьте, у меня совсем не «гомофобское», как вы предсказательно пишете, «зубоскальство» (стр. 348). Просто я так и не научился понимать, отчего стихи больного американско-литовского «гея с экстремальным опытом» есть «чистое волшебство». Знаете, некоторые наши новые современные поэты любят и страдают не хуже вашего Витаутаса Плиуры. Не менее выразительно.
А если серьезно, я бы договорился о перемене понятий. Пусть то, что пишут сегодня Олег Чухонцев, Инна Лиснянская, Юрий Кублановский, Елена Шварц, Михаил Айзенберг, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Ирина Ермакова, Александр Кушнер, Игорь Меламед, Максим Амелин, Лев Лосев, десятки и сотни других литераторов (вы отлично знаете — каких!) и — даже — Владимир Гандельсман с Еленой Фанайловой, по старинке называется современной поэзией. А?
А то и те, о чем/ком преимущественно пишете вы, — ну, скажем… «смыслово-структурным производством социокультурных интертекстов». Немного длинновато, но зато — ближе к истине, из которой вашими (совместно с коллегами-филологами) усилиями добровольно вынуто то, что — как обозначил в 1922 году Чуковский (о Блоке) — «прежде называлось душою поэта».
Чтоб жить и помнить… Виктор Астафьев (Г. Сапронов). — «Рубеж». Тихоокеанский альманах. Владивосток, 2003, № 4.
На следующий день после похорон писателя его вдова, Мария Семеновна, передала другу и издателю Астафьева — Геннадию Сапронову — листочек с текстом. Это предисловие к третьей части «Последнего поклона» было написано Астафьевым в последние дни жизни. Вот — из последней «затеси» Виктора Петровича:
«И когда я, поклонившись праху самых любимых людей, стою над родными могилами, какое-то отстраненное чувство охватывает мое сердце, и все, что происходит вокруг, кажется мне таким мелким, суетным и быстро проходящим в сравнении с этой надмирной вечностью.
И снова, и снова память высвечивает прошлое, и прежде всего ясноликое детство, которое всегда счастливо, что бы на свете ни происходило, что бы с людьми ни делали тираны и авантюристы, как бы ни испытывала, ни била людей судьба.
Когда стал вопрос, где строить сельский храм вместо порушенного в тридцатые, злобно неистовые годы, я показал на уголочек земли рядом со старым кладбищем. И стоит он, младенчески светлый, из тесаных бревен храм Божий. В святые праздники над ним звучат колокола, а вечерами в нем удаленно теплится огонек. Будто вместе собранные души моих односельчан и родичей светятся из дальней, непостижимой дали. В порушенном храме крестили меня, в этом, вновь возведенном, завещал я себя отпеть.
