У Петровича и Лены было двое сыновей. Старший окончил институт и через день погиб, врезавшись в дерево у дома родителей. Когда расширяли улицу, Петрович попросил не трогать «это чертово дерево». Дорожное начальство посовещалось – и не тронуло. А я-то удивлялся, почему асфальт на повороте положен так странно – в обход дерева. Каждый год в день смерти старшего сына Петрович садился на стул под деревом, потихоньку пил водку и тянул свои «аяяй» и «оеей»…
Но разговоров о смерти он страсть как не любил. Когда я спросил о похоронах его старинного друга, он ответил: «Ну он, значит, дынь-дынь, и мы его, значит, вчера в землю дынь-дынь… что еще про шоферюгу скажешь? Царствие ему, значит, дынь-дынь…» И надавил на клаксон: дынь-дынь.
Мы собирались переезжать в другой город (меня назначили редактором районной газеты), когда я узнал, что Петрович попал в больницу: ему сделали операцию на прямой кишке. «Выхлопная труба прогорела, – сказал он мне, когда мы встретились на улице. – Последняя радость у старика – выпить да попердеть, и ту отнимают…»
Через три месяца он умер. Когда гроб несли на кладбище, которое находилось на холме над дорогой, на выезде из города впервые за всю его историю образовалась пробка. Десятки машин снижали скорость, ползли мимо холма и гудели, гудели…
Дынь-дынь, Петрович, дынь-дынь…
Одноногая жизнь одноногого человека
Его обнаружили ранним утром на городской свалке – голого, скрюченного и посиневшего от холода, избитого. Весь в синяках, ссадинах, кровоподтеках, с ног до головы обляпанный какой-то вонючей бурой слизью, с прилипшими к телу окурками, яичной скорлупой и конфетными фантиками. От него невыносимо разило одиночеством и бездомностью.
Митроха издали ткнул его в бок черенком лопаты – мужчина вдруг открыл глаза и заплакал в голос.
Когда же он выбрался ползком из-за мусорной кучи, Митроха отпрянул, а его напарник Серега перекрестился. Голый мускулистый мужчина был одноногим.
Его окатили водой из пожарного ведра, дали промасленный ватник и брезентовые штаны – на двухметровом детине они смотрелись как шорты.
Мусорщики отвезли его в больницу, а на обратном пути рассказали о найденыше участковому Леше Леонтьеву.
После горячей ванны и завтрака, переодетый в больничную пижаму, он завернулся с головой в одеяло и проспал двое суток на узкой железной койке, поставленной нарочно для него в углу бельевой. Опытная кастелянша Машка Геббельс, прозванная так за свой грязный язык, пришла в восторг, обследовав мужские достоинства одноногого, после чего безжалостно разбудила незнакомца и потребовала плату за постой.
– У меня ледяная сперма, – предупредил мужчина. – Не всем это нравится.
Но Машке понравилось. Вечером она рассказывала санитаркам и кухаркам, как после разогрева – «Мой градусник зашкалил за сорок!» – внутренности ее вдруг обдало морозом.
Она обвела слушательниц ревниво-злобным взглядом и заявила:
– Если хозяйки не найдется, возьму к себе.
– Охота ж тебе всякий хлам подбирать. А если он преступник? – предположила повариха Люба. – Вор или убийца?
– Буду прятать краденое и закапывать трупы, – отрезала Машка. – Прикажет – язык откушу.
Ну уж в это-то, конечно, никто поверить не мог: между стиркой-глажкой больничного белья и подпольной торговлей самогоном с куриным пометом она безостановочно крыла всех и вся, особенно евреев, по вине которых дохли ее куры, поросята вырастали в тощих борзых собак, умер Сталин и звезды небесные с каждым годом становились все тусклее. За склонность к ругательству ее еще прозывали Говноротой.
Тем же вечером доктор Шеберстов рассказал Леше Леонтьеву все, что ему удалось узнать о найденыше. По документам («В заднице он их прятал, что ли?») одноногий значился Иваном Алексеевичем Соломенцевым, сорока семи лет, холостым, проживавшим раньше в украинском городе Нежине. Рентгеновское обследование показало, что Соломенцев родился одноногим, о чем свидетельствовали некоторые особенности строения его тазобедренного сустава.
– Рога, крылья и хвост не обнаружены, – с усмешкой завершил свой отчет Шеберстов, наливая в мензурки спирт. – Машка Геббельс готова за него в огонь и в воду, так что с жильем у него проблем пока не будет.
– Кто ж такого громилу мог так ухайдокать? – задумчиво проговорил Леша. – И как он оказался на свалке?
– Он же одноногий, – напомнил доктор. – Остальное выпало из памяти. Бывает: частичная амнезия. Защитная реакция мозга. Может, со временем и вспомнит.
– Вспомнить-то он, может, и вспомнит, да вот расскажет ли?
Удивленно взглянув на участкового, Шеберстов поднял мензурку.
– За здоровье здоровых, – возгласил он тост. – Сердце у него величиной с легкое. Завидовать этому или бояться – я не знаю.
Соломенцев без долгих разговоров принял Машкино приглашение, но от помощи отказался. Попросил только начертить на тетрадном листке точную схему пути к ее дому.
– А не обманешь? – Машка протянула ему бумажку. – По-честному?
– Обманывают только двуногие, – сказал он, изучая схему. – А это что?
– Железнодорожный переезд. За ним сразу направо.
– Иди, я скоро буду. Нет, это не нужно.
– Как хочешь. – Машка убрала заранее приготовленные костыли в самый дальний угол бельевой. – Буду ждать.
Всю дорогу она оглядывалась, а дома села в кухне, уронила кудрявую голову – только что из парикмахерской, адрес которой как бы между прочим выведала у поварихи Любы, – и заплакала.
Наскоро подшив пустую штанину, Соломенцев покинул палату и, прижимая локти к бокам, в несколько прыжков спустился по лестнице в вестибюль. Ему потребовалось не больше десяти минут, чтобы одолеть расстояние до железнодорожного переезда. Орущие и свистящие мальчишки на велосипедах отставали от него на мостах и едва настигали на ровной дороге. Иван Алексеевич не размахивал руками и не дрыгал отсутствующей ногой, не извивался всем телом и, казалось, даже не напрягался: легко отталкиваясь от асфальта, он пролетал метра четыре с поджатой ногой, которая, словно пружина, выскакивала из-под короткого плаща лишь затем, чтобы совершить следующий толчок. Так же легко он перепрыгнул через опущенный полосатый шлагбаум и платформу с гравием, которую медленно тащил «Чарли Чаплин», маневровый паровозик со смешной трубой. От неожиданности дежурный по переезду старик Ковалайнен взял под козырек и замер в столбняке.
– Это я! – крикнул он, впрыгивая в Машкин двор, к ужасу давно готовых к смерти кур и борзых поросят, и влетел в открытую дверь, успев подхватить хозяйку на руки.
Опустив ее на стул, сел на крытый зеленым плюшем диван и сказал:
– Никогда не встречай меня в дверном проеме, не то мне всякий раз придется нести тебя на руках: не могу же я остановиться в середине прыжка.
Машка кивнула.
Он молча оглядел убогую обстановку комнатки, но ничего не сказал.
Машка снова кивнула. И снова.
– Может, ты поел бы, – наконец проговорила она. – Люба научила меня варить суп и жарить яичницу.
Под утро она вспомнила слово, вычитанное в школьном учебнике, и разбудила беззвучно спавшего мужчину.
– Это называется любовь! – воскликнула она. – Неужели ты меня любишь?
– Я знаю, что такое любовь, – сказал он. – Это очень заразно.
– Да ты, похоже, и не спал! – удивилась Машка.
– Наверное. Не могу привыкнуть к тому, что ложусь спать человеком одного возраста, а просыпаюсь человеком на шесть часов старше. Это странно и страшно. Если вдуматься, конечно.
После недолгих раздумий Машка со вздохом сказала:
– Ладно. Я тоже буду читать книжки.
Только на третий день она обнаружила под кроватью два начищенных до блеска огромных стальных башмака с острыми, загнутыми вверх носами.
– Что это? – испуганно спросила она.
– Такие башмаки носили рыцари-госпитальеры, которые отвоевывали у дьявола земли, принадлежащие Иисусу Христу. – Он впервые улыбнулся. – Я не знаю своих родителей, но в детдоме мне сказали, что в корзинке, подброшенной к чужим дверям, рядом со мной лежали завернутые в полотенце эти башмаки. Потом я пытался выяснить… мне сказали, что они настоящие… рыцари надевали их перед боем…
Машка осуждающе покачала головой.
– Если настоящие, значит, стоят уйму денег. Ну да ладно, не продавать же их! – спохватилась она, заметив, как изменилось выражение его лица. – Но хоть поставь их на видном месте – экспонат ведь, можно людям показывать…
Она уже записалась в библиотеку и честно начала читать книги. Первой – назло библиотекарю Морозу Морозычу – она взяла энциклопедию на букву «Э».
– Не надо, – мягко возразил он, возвращая башмаки на место. – Некоторые вещи должны находиться подальше от чужих глаз и всегда наготове, как, например, стыд или любовь. Есть такие вещи. Их немного.
