— Что же ты такое услышала?
Эллен кашлянула и еще раз потерла вмятинки от очков на переносице.
— Я разговаривала сегодня с Марианной из комиссии по делам несовершеннолетних. Она сказала, ты в городе стала притчей во языцех. В буквальном смысле. Что некий стишок про тебя — у всех на языке. Кристина и Маргарета тоже об этом слышали, но отказались повторить и объяснить, о чем он...
Она отпустила наконец переносицу, уронила руку на колени и, вздохнув, опустила глаза:
— Вчера звонил дядя Стиг. Он тоже слышал про этот стишок. И знает его наизусть. Кроме того, он сказал, что ты легла в субботу сразу с тремя парнями. Он сам разговаривал с девушкой, которая все это видела. Комиссия ею уже занимается, Стиг сам ее отвез в какое-то заведение для девочек. Он говорит, она рассказала о тебе массу всякого, пока ехала с ним в машине. В особенности про прошлую субботу. Что ты была пьяная. Что ты лежала на траве в Вараму и позволяла троим мальчишкам, одному за другим... — Ее голос пресекся, она прижала руку к горлу и не могла больше говорить.
Биргитта сжалась в комок на диване, подобравшись, словно зверек, готовящийся к прыжку. Но пока еще не шевелилась, не шевелилась и ничего не говорила, но уже чувствовала, как сквозь стиснутые зубы начинает пробиваться тихое шипение.
Марианна! Стиг Щучья Пасть! Кристина и Маргарета! И какая-то чертова дура чистоплюйка! Когда же она со всеми ними расквитается? Когда, черт побери, она расквитается со всеми этими сволочами, которые только и думают, как бы поломать ей жизнь, как прежде поломали жизнь Гертруд! Они все хотят ее убить! Растерзать в клочья, как растерзали Гертруд своей злобой и клеветой, своими постановлениями комиссий по борьбе с пьянством и по делам несовершеннолетних! Почему нельзя было оставить их в покое? Почему им с Гертруд не позволили спокойно жить вместе, зачем было отрывать Биргитту от единственного на свете человека, с которым ей хотелось быть? Из-за этого Гертруд оказалась одна в своей квартире и умерла, а если бы Биргитту оставили с ней, не отволокли к Старухе Эллен и не держали там насильно, то никогда бы это не случилось. Потому что Биргитта всегда поворачивала Гертруд, если та болела и ее тошнило, — она с малых лет уже знала, что Гертруд нужно положить на живот, что ей нельзя лежать на спине, когда она выпила банку-другую. Но Биргитты рядом не было. Они убили Гертруд тем, что забрали от нее Биргитту! А теперь и ее очередь, и ее тоже растерзают в клочья!
И тут пришли слова. Биргитта прямо ощущала, как они подымаются из горла, они были хриплые, они были прерывистые, но вылетали из ее рта одно за другим, так, как надо:
— Вы! Убили! Ее!
Эллен отшатнулась:
— О чем ты? Кого убили?
Биргитта оскалилась, комок в горле отмяк, и неудержимо хлынули слова:
— Не прикидывайся дурой, старуха! Гертруд, кого же еще. Вы убили ее, ты и твои чертовы прихвостни. Ты, и Марианна, и Щучья Пасть!
Эллен заморгала:
— Что ты такое говоришь? Убили? Щучья Пасть?
Биргитта поднялась с дивана, она физически чувствовала, что растет все выше и выше. Вот-вот она достанет до потолка, пробьет его и окажется в квартире Хубертссона, потом прорастет сквозь чердак и снесет ко всем чертям крышу с этого проклятого дома!
Она встала посреди гостиной, расставив ноги так широко, как только позволяла ей узкая юбка, и нацелила указательный палец на кресло Эллен. Ее голос срывался, как у мальчишки-подростка, с густого баса на пронзительный визг:
— Заткнись лучше, вонючая старуха! Ты достала меня вместе со своими прихвостнями. Если бы ты, и Стиг Щучья Пасть, и Марианна не лезли в чужие дела, Гертруд была бы жива. Если бы я могла жить с ней, заботиться о ней так, как я хотела! Тогда бы она не умерла. У меня бы она осталась жива!
Эллен несколько раз менялась в лице, то белея, то краснея, то белея снова, потом тяжело, как старая бабка, поднялась с кресла и протянула вперед руки:
— Деточка моя! Биргитта, маленькая моя, я же не знала...
Биргитта отмахнулась, не желая, чтобы эти руки к ней прикасались. Все, что угодно, только не это, Биргитта никогда не даст этим рукам прикоснуться к себе! Пусть ее трогает кто угодно, другие пусть пользуются всем ее телом как им заблагорассудится, но не она! Не она! Она — никогда и ни за что!
Старуха уже заревела, крупные слезы потекли по щекам, а она все стояла, все тянула свои руки:
— Бедняжка, — шептала она. — Бедная моя Биргитта! Тебя конечно же отпустили бы обратно домой, но твоя мама сама этого не захотела. Я же с нею говорила, и она сказала, что этого не вынесет.
Проклятая старуха лжет ей в глаза! Биргитта прямо видела эту ложь, летающую по воздуху добела раскаленным огненным шаром. И вслепую молотила руками, но без толку, ее глаза ослепли, выжженные дотла, а кожа вспыхнула и мгновенно обуглилась.
Как больно!
Биргитта прижала руки к животу и, согнувшись пополам, взвыла, испустив нечеловеческий, звериный вопль. Ее разрывало! Теперь она знала, каково это — когда тебя растерзали в клочья, сейчас она упадет на пол и умрет... Оставьте меня! Оставьте! Оставьте!
Но она не умерла. Она ощутила, как отхлынула первая дикая боль и затих крик. И, медленно поднявшись, взглянула на Эллен. Старуха продолжала стоять, как раньше, только руки уронила, теперь они повисли как плети. По щекам по-прежнему текли слезы, а из носа сочилась тонкой струйкой кровь.
— Как же ты горюешь, — покачала она головой. — А я и не знала, что ты до сих пор так по ней горюешь...
И шагнула вперед, а Биргитта попятилась к стене у окна, выставив руки перед собой, и прошипела:
— Не смей меня трогать, слышишь! Я кому говорю! Не трогай меня! Я-то знаю, кто ты есть, шкура лицемерная!
Эллен остановилась, пошатнувшись, глаза тревожно блеснули.
— Что ты. — Она вытерла слезы тыльной стороной руки. — Что ты такое говоришь, Биргитта?
Биргитта, продолжая пятиться, сплюнула на пол:
— Я-то знаю!
Струйка крови из носа Эллен все ширилась, а лицо ее будто каменело — она изо всех сил прикидывалась, что не понимает, о чем речь:
— Успокойся, Биргитта. Что ты знаешь?
Биргитта высморкалась в пальцы:
— О недоноске. Я все знаю о твоем паршивом недоноске!
Эллен побелела, Биргитта видела, как это произошло — в одно мгновение. Эллен пошатнулась на месте, но ничего не сказала. Биргитта рассмеялась:
— Гертруд лежала на соседней койке, ты, дурында! Она все это время знала, кто ты есть на самом деле, что ты отказалась от собственного уродца, еще бы, с таким слишком много хлопот! А ты лентяйка! И скупердяйка! Ты предпочла здоровеньких деток. Да еще чтобы за них приплачивали!
Эллен не двигалась. Биргитта отступила еще на шаг от этих рук, уже не тянувшихся к ней, и прислонилась к стене у окна. И снова рассмеялась, на этот раз заливисто и звонко, и тут вдруг ею овладел дикий хохот, она хохотала навзрыд, до коликов в животе, до слез. Так что пришлось перевести дух и вытереть глаза, прежде чем удалось заговорить снова:
— Ты-то тут все эти годы корчила из себя святую! И Маргарета с Кристиной, задаваки, целовали твои ноги и лизали задницу! Уж такая ты распрекрасная, совсем непохожая на их собственных дерьмовых мамаш! А я-то знала, все это время... Все это время я знала, что ты точно такая же!
Биргитта снова засмеялась и не могла уже остановиться, она хохотала так, что пришлось сжать ноги, чтобы не описаться. Она исходила хохотом, ее колени подгибались, и глаза сами зажмурились, и пришлось опереться о стенку, чтобы не грохнуться. Говорить уже просто не было сил, и пришлось здорово напрячься, чтобы продолжить:
— Я-то все время это знала! — выдохнула она и вытерла нос рукой. — Знала, какое ты на самом деле дерьмо... Что тебе лучше бы молчать в тряпочку!
Открыв глаза, она глянула на Эллен. Старухино лицо было сплошь красным от крови — видно, размазала, вытирая нос. Но теперь она стояла не шевелясь и лепетала:
— Я знаю. Но ты не понимаешь...
И, не успев договорить, застонала, уставившись перед собой. Вытянув руку, она хваталась за воздух, ища и не находя, за что ухватиться, чтобы удержаться на ногах, но вот колени ее подогнулись — и она рухнула на пол.
Как долго простояла Биргитта, прижавшись к стенке у окна и не сводя глаз с тела Эллен? Пару минут? Пару часов? Пару лет?
Этого она не знала. А знала только, что в этот миг ее пронзила уверенность, тут же проникшая в каждую клетку тела — уверенность в том, что надежды больше нет, что пожизненный приговор уже вынесен. Шепот сочился из стен и потолка, голоса невидимых судей сливались с тиканьем стенных часов, со стуком дождя по стеклам: виновна, виновна, виновна! И бесполезно было даже пытаться оправдаться, поднимая руки над собой для защиты и вжимаясь в стенку, вопить не своим голосом:
— Я не виновата! Не виновата! Не виновата!
***
— Врешь, — говорит Маргарита и сбрасывает скорость.
