“Кроме всего исчисленного в уходящем году миру явилась едва ли не лучшая (и уж точно самая цельная и стройная) книга Тимура Кибирова „Греко- и римско-кафолические песенки и потешки” (М., „Время”). Ее одной хватило бы на оправдание современной словесности. И мы еще чем-то недовольны?”
Дмитрий Ольшанский. Серафимовича, 2. — “Газета”, 10 декабря <http://www.gzt.ru>.
“Если определять „Каменный мост” одной фразой, нужно вспомнить, что говорил булгаковский Ликоспастов, змея и завистник: „Старик написал плохой, но занятный роман””.
“<...> удивительно неприятное, похожее на долгую поездку в зимнем тамбуре пригородной электрички, ощущение от чтения, связанное, вероятно, с тем, что автор [Александр Терехов] так страстно, так трогательно и так подробно любит самого себя, наотрез отказывая в подобных чувствах всему прочему Божьему миру”.
“Можно долго гадать, почему исторический пласт вышел у него куда лучше, чем современный <...>, но зато вот какой факт очевиден: „Каменный мост” — великолепная реконструкция мира наркомов, партийных работников, дипломатов, казненных и пощаженных сановников, их родственников и обслуги, всего мира советской античности. Античность, ежели трактовать ее широко, есть место и время, которое: 1) сгинуло, существует только в качестве явного прошлого, 2) отличается смесью чьего-то героического усилия с кромешной тьмой казней и зверств, 3) имеет несомненное отношение к настоящему, потому что именно там и тогда сотворено все то главное, чем живут здесь и теперь”.
Александр Павлов. Съешьте мои шорты. — “Русский Журнал”, 2009, 18 декабря <http://www.russ.ru>.
“Медленно, но верно сериал [„Симпсоны”] пришел к тому, что превратился в атрибут „консервативной эпохи”. Когда он только появлялся, то поистине мог казаться „революционным продуктом”: его поносили консерваторы за то, что он подрывает семейные ценности и иронизирует относительно религии. Зато „бунтующая молодежь” была в восторге от революционера-нигилиста Барта, дружно скандируя: „Съешь мои шорты!” Барбара, а затем и ее муж Джоржд Буш-старший неоднократно критиковали сериал за то, что тот изображает семью не такой, какой ее хотели бы видеть консервативно настроенные граждане США (за что Буш впоследствии был жестоко высмеян в одном из эпизодов). Однако сегодня, хотя правые могут с этим и не согласиться, „Симпсоны” становятся (если уже не стали) главным „консервативным” сериалом. Но почему? Дело в том, что на фоне прочих популярных мультипликационных и тем более немультипликационных шоу, в которых речь идет об „отношениях”, об эмансипированных незамужних женщинах далеко за тридцать, о „калифорнийских блудниках”, о разводах, о вампирах, о докторах со сложным характером, о судмедэкспертах-маньяках и т. д., „Симпсоны” выглядят образчиком консервативной идеологии — едва ли не единственным сериалом, в центре повествования которого находится семья. Тем более семья нуклеарная: работающий отец, домохозяйка-мать, два с половиной ребенка, собака немножечко с приветом и старый маразматик дед, благополучно „сплавленный” в дом престарелых. Причем семья не какая-нибудь, а религиозная, пускай не набожная, как соседи-фанатики, но тем не менее. Конечно, Лиза (средняя дочка) — буддистка, а Гомер и его сын (старший ребенок) Барт занимаются „показухой”, все же все члены семейства усердно посещают церковь по воскресным дням и стараются слыть хорошими христианами. Так что в центре внимания сериала — семья и религия”.
Глеб Павловский. Болтовня под Кремлевской елкой. Интервью для редакторов “РЖ” и “Кремль.Орг”. Беседовали Борис Межуев, Павел Данилин, Никита Куркин. — “Русский Журнал”, 2009, 29 декабря <http://www.russ.ru>.
“„Сталин”, „Гайдар” и „Ельцин” сегодня — заурядное бегство от конфликта, от обсуждения рабочей повестки дня. Но подобная невротическая взвинченность говорит о симуляции. Как всегда, наши споры жарки и одновременно безвредны, безрисковы. Никто ничем не рискует, ни репутацией, ни свободой рук. И при этом ни одна из позиций не обсуждает основания, на коих покоится. <...> В современной России сталинизм и антисталинизм, ельцинизм и антиельцинизм — это симптомы рассеянного склероза деполитизации”.
“<...> Сталин бы легко понял нашу реальность. Кто-то сказал, что Ньютон легко бы понял физику Эйнштейна, хотя очень бы удивился. Сталин прекрасно бы понял нашу реальность, которая нам кажется таинственной. Он узнал бы в ней бесконечную игру агентов насилия и разных форм насилия, насильственных проектов и насильственных мировоззрений, в чем он прекрасно ориентировался, поскольку сам пришел во власть из аналогичного бульона. Но я против идеи обсуждать модернизацию в связи со Сталиным”.
“Казалось бы, был исчерпан спектр говорящих смертей, вплоть до последней — убийства священников Даниила Сысоева и Александра Филиппова. Они все удивительно концептуальны и замеряют глубину того, насколько на тканевом уровне весь организм русской жизни прослоен культурой смерти и убийства, как управлением смертью. Это надо понимать правильно. Речь не идет о насилии одного четко обозначенного уровня общества по отношению к другому уровню. Речь не идет о ясном субъекте насилия — оно распределенное, иногда субъект вообще неустановим. <...> И я уверен, что это будет продолжаться и расширяться дальше”.
Леонид Радзиховский. Остров, где обитал Гайдар. — “Ежедневный Журнал”, 2009, 28 декабря <http://www.ej.ru>.
“Я теперь не могу их разделить: Стругацких (особенно „Обитаемый остров”) и Гайдара. <...> Такое впечатление, что Гайдар всю жизнь перечитывал „Остров”, да не „перечитывал”, а переживал, проигрывал его снова и снова. Если верно, что вся наша жизнь — реализация какого-то „своего” сюжета, то сюжет Гайдара — „Остров” <...> Если вы внимательно перечтете „Остров” (да и другие „прогрессорские книги”), вы, пожалуй, больше поймете в „реформах Гайдара”, чем если прочтете его собственные книги…”
Григорий Ревзин. Архитектура как перформанс. — “АРТХРОНИКА”, 2009, № 12, декабрь.
“Архитектура — искусство позитивное. Ощущения „какая гадость, какая гадость эта ваша заливная рыба” она передать не в состоянии. А это важное ощущение, которое, как говорила Анна Ахматова совершенно по другому поводу, может испытывать каждый, и притом каждый день. И не применительно к рыбе, а шире, вообще, — какая кругом все гадость. Фактически все современное искусство в основном и работало в поле этого важного ощущения, вплоть до самого последнего времени, когда наметились тенденции капитализации и гламуризации. <...> А у архитектуры это не идет. Ну вот представьте себе дом, который своей композицией выражает, что и место, где он стоит, премерзкое, пластически подчеркивает, что живут тут моральные уроды, а светом и цветом дает ясно понять, как отвратительны в России вечера”.
“Эти стройки — индикаторы. Они показывают реальный уровень эффективности — не так, что мы там встаем с колен и идем своим путем, а вот просто — чего мы можем. И тут не „околоноля”, а просто ноль. В крупных размерах, на особенно значимых, бросающихся в глаза объектах, даже во многом символических, мы демонстрируем: ничего не можем! И ощущается момент какой-то аффектации, для тупых. <...> Ну ничего не получается у нас, дошло, наконец, идиоты несчастные?!! Если рассматривать государство как какую-нибудь коммерческую компанию, которая ориентируется на показатели эффективности, то все это выглядело бы как пиар-кампания за преднамеренное банкротство. Но государство есть мистический аппарат для средоточия народных чаяний.
И оно занято совсем другим. Оно хочет не обанкротиться, а пытаться эти чаяния выразить. Передать всенародное ощущение, что ни фига не вышло”.
Кирилл Решетников. Измеряя тонкий мир. Двенадцать лучших книг 2009 года по версии газеты “Взгляд”. — “Взгляд”, 2009, 31 декабря <http://www.vz.ru>.
“ Юрий Мамлеев — „Русские походы в тонкий мир”. В 77 лет самый необычный из русских живых классиков, основатель школы метафизического реализма написал один из лучших своих романов — „Наедине с Россией”, который и составил основную часть этой книги. Романную реальность Мамлеева всегда населяли люди не от мира сего, духовные сталкеры, жаждавшие контакта с Иным. Что-то у них получалось, но за пределы здешнего пространства никто надолго не выходил. Новый роман − первый опыт масштабного описания другого мира. Мир этот оказывается, собственно, Россией, только иной, лучшей, чем здешняя, хотя и не идеальной. Там все так же, как у нас, но мягче, человечней, уютней. В Русскую Державу, расположенную в каком-то очень близком, соседнем измерении, главный герой попадает легко, без мучительных поисков, ведомый девушкой-символом по имени Настя. Мамлеев как бы играет в поддавки с читателем-скептиком. Ну что это за роман? Ноль действия, одни разговоры, программно иллюстрирующие почвенную философскую концепцию автора. Да и нет такого закона, по которому просветленность, открытость и простота должны давать в сумме большую литературу. Однако в случае Мамлеева происходит именно это”.
