Он остывает.
— Идите назад. Под арестом вы в безопасности.
— Да, — говорю я. — Если Морис стоит под дверями, это действительно внушает спокойствие. Наденьте куртку. Мы идем на палубу.
Он медлит. Потом тянется за своим пальто.
— Тёрк прав. Вы больны.
Может быть, он прав. Во всяком случае, от остального мира меня теперь отделяет панцирь бесчувственности. Оболочка, в которой умерли нервы. У раковины я промываю нос. Делать это неудобно, потому что в другой руке я должна держать оружие и все время наблюдать за Лукасом. Крови не так много, как я думала. Раны на лице всегда кажутся больше, чем они есть на самом деле.
Он идет впереди. Когда мы проходим мимо лестницы, ведущей на верхнюю палубу, навстречу нам спускается Сонне. Я встаю вплотную к Лукасу. Сонне останавливается. Лукас делает движение рукой, чтобы он шел дальше. Тот медлит, но срабатывает морская выучка, годы, проведенные во флоте, и вся его внутренняя дисциплина. Он отходит в сторону. Мы выходим на палубу. Подходим к борту. Я встаю на расстоянии нескольких метров от него. Это значит, что нам надо говорить громко, чтобы было слышно друг друга. Но при этом ему сложнее дотянуться до меня.
После всех этих дней в море остров мне кажется мрачно, болезненно прекрасным.
Он такой узкий и высокий, что поднимается из замерзшего моря, словно башня. Только в нескольких местах проглядывают скалы, в основном же он покрыт льдом. Из чашеобразной вершины, словно из холодного полярного рога изобилия, через край по крутым склонам стекает лед. По направлению к «Кроносу» в море спускается коса — глетчер Баррен. Если бы мы смотрели на остров с другой стороны, мы бы наблюдали вертикальные скалистые стены со следами лавин и движения льда.
Ветер дует со стороны острова, северный ветер — avangnaq. Он вызывает в памяти другое слово, и сначала есть только звуковая оболочка слова, как будто его произнес кто-то другой внутри меня. Pirhirhuq — снежная буря. Я качаю головой. Мы не в Туле, здесь другие погодные условия, мои измученные нервы рождают галлюцинации.
— Куда вы пойдете потом?
Он показывает на палубу, на открытое море. На моторную лодку рядом с краем льда.
— Feel free[76], фрекен Смилла.
Теперь, когда исчезла его вежливость, я понимаю, что у него ее никогда и не было. Это была вежливость Тёрка. И порядки на борту были установлены Тёрком. Лукас же был не более чем орудием.
Он идет в противоположную от меня сторону. Он тоже неудачник. Ему тоже больше нечего терять. Я кладу тяжелый металлический предмет в карман. До этого в медицинской каюте я могла бы застрелить Мориса. Могла бы. Или, может быть, я сознательно не сняла револьвер с предохранителя.
— Яккельсен, — говорю я вслед ему. — Верлен убил его, а Тёрк послал телеграмму.
Он возвращается. Встает рядом со мной и смотрит на остров. Так он и стоит, не меняя выражения лица, пока я говорю. Во время нашего разговора силуэты нескольких больших птиц отрываются в вышине от крутого ледяного склона — странствующие альбатросы. Он их не замечает. Я рассказываю ему все с самого начала. Я не знаю, сколько это продолжается. Когда я заканчиваю, ветра уже нет. К тому же кажется, что изменилось освещение. При этом невозможно точно сказать, как именно. Иногда я поглядываю на дверь. Никого нет.
Лукас курил сигарету за сигаретой. Как будто считал своим долгом каждый раз добросовестно прикуривать, затягиваться и выпускать дым.
Он выпрямляется и улыбается мне.
— Им надо было послушать меня, — говорит он. — Я им предложил сделать вам укол. Пятнадцать миллиграмм диазепама. Я сказал им, что иначе вы убежите. Тёрк стал возражать.
Он снова улыбается. Теперь за улыбкой скрывается безумие.
— Как будто он хотел, чтобы вы пришли к нему. Оставил резиновую лодку. Может быть, он хочет, чтобы вы сошли на берег.
Он машет мне рукой.
— Пора приниматься за работу, — говорит он.
Я прислоняюсь к перилам. Где-то там, в низкой пелене тумана, где лед спускается к морю, сейчас находится Тёрк.
Внизу подо мной виден белый венчик — окурки Лукаса. Они не качаются, не меняют положения по отношению друг к другу. Они лежат без всякого движения. Вода, на которой они плавают, все еще черна. Но она уже больше не блестит. Она покрыта матовой пленкой. Море вокруг «Кроноса» начинает замерзать. Небесный свод надо мной начинает поглощать облака. Вокруг ни ветерка. За последние полчаса температура упала по меньшей мере на десять градусов.
Похоже, что в моей каюте ничего не тронуто. Я достаю пару коротких резиновых сапог. Кладу в полиэтиленовый пакет свои камики.
В зеркале я вижу, что мой нос не особенно вспух. Но выглядит он кривым, смещенным в одну сторону.
Сейчас он готовится нырять. Я помню пар на фотографии. Температура воды, наверное, десять или двенадцать градусов. Он всего лишь человек. Это не так уж много. Я знаю это по собственному опыту. И все же человек всегда пытается бороться за жизнь.
Я надеваю утепленные брюки. Два тонких свитера, пуховик. Из ящика достаю наручный компас, плоскую фляжку. Беру шерстяное одеяло. Наверное, я очень давно готовилась к этому моменту.
Все трое сидят, поэтому я их не заметила, пока не поднялась на палубу. Из резиновой лодки выпущен воздух, она превратилась в серый резиновый коврик с желтым рисунком, распластанный на юте.
Женщина сидит на корточках. Она показывает мне нож.
— Вот чем я выпустила из нее воздух, — говорит она.
Она протягивает его назад прислонившемуся к шлюпбалке Хансену.
Встав, она направляется ко мне. Я стою спиной к трапу. Сайденфаден нерешительно идет за ней.
— Катя, — говорит он.
Все они без верхней одежды.
— Он хотел, чтобы ты сошла на берег, — говорит она.
Сайденфаден кладет руку ей на плечо. Она оборачивается и ударяет его. Уголок его рта подергивается. Лицо его похоже на маску.
— Я люблю его, — говорит она.
Это ни к кому конкретно не обращено. Она подходит ближе.
— Хансен обнаружил Мориса, — говорит она, как бы объясняя. И потом — без всякого перехода: — Ты хочешь его?
Мне случалось и раньше сталкиваться с тем, как ревность и безумие, сливаясь, искажают действительность.
— Нет, — говорю я.
Я делаю шаг назад и упираюсь во что-то неподатливое. За мной стоит Урс. Он все еще в переднике. Поверх наброшена большая шуба. В руке — батон. Наверное, только что из печи, на холоде он окружен ореолом плотного пара. Женщина не обращает на Урса никакого внимания. Когда она протягивает ко мне руку, он прикладывает батон к ее горлу. Упав на резиновую лодку, она не пытается встать. Ожог на ее шее проявляется словно фотопленка, повторяя надрезы на батоне.
— Что я должен делать? — спрашивает он.
Я протягиваю ему револьвер механика:
— Можешь дать мне немного времени?
Он задумчиво смотрит на Хансена.
— Leicht[77], — говорит он.
Бон все еще не убран. Как только я вижу лед, я понимаю, что пришла слишком рано. Он еще слишком прозрачный, чтобы по нему можно было идти. На палубе стоит стул. Я сажусь ждать. Кладу ноги на ящик с тросом. Здесь когда-то сидел Яккельсен. И Хансен. На судне все время натыкаешься на свои собственные следы. Как и в жизни.
Идет снег. Большие снежинки — qanik, как снежинки над могилой Исайи. Лед еще такой теплый, что снежинки тают, касаясь его. Когда я вот так долго смотрю на снег, начинает казаться, что он не падает, а вырастает из моря и поднимается к небу, чтобы лечь на верхушку скалистой башни напротив меня. Сначала — шестиугольные, только что возникшие снежинки. Через 48 часов — разломанные, с расплывшимися контурами. На десятый день это будут зернистые кристаллы. Через два месяца снег уплотнится. Спустя два года он будет находиться в промежуточном состоянии между снегом и фирном. После трех лет — это neve. Через четыре года он превращается в большой блок ледникового кристалла.
Более трех лет он не просуществует на Гела Альта. К тому времени глетчер столкнет его в море. Откуда он однажды сдвинется и поплывет, чтобы растаять, раствориться и быть принятым океаном. Откуда он снова в один прекрасный день поднимется в виде нового снега.
Лед становится сероватым. Я ступаю на него. Он не слишком прочный. Нет более ничего прочного.
Насколько это возможно, я стараюсь держаться в тени фальшборта. Скоро лед становится настолько тонким, что мне приходится отойти в сторону. Они и так не должны меня заметить. Начинает темнеть. Свет исчезает, так по-настоящему и не появившись. Последние десять метров мне приходится ползти на животе. Я кладу одеяло на лед и толчками продвигаюсь вперед.
Моторная лодка привязана к кромке льда. Она пустая. До берега триста метров. Здесь образовалась своего рода лестница, где нижняя часть ледника несколько раз оттаивала и снова замерзала.
Меня преследует запах земли. После всего этого проведенного в море времени начинает казаться, что остров пахнет словно сад. Я соскребаю слой снега. Сантиметров сорок. Под ним — остатки мхов, увядшая полярная ива.
