В тумане я слышу визг тормозов грузовика, он приводит меня в ужас.
— Надо встать, Крис.
Вой высокий и нечеловеческий, как сирена где-то далеко.
— Ты должен встать!
Он продолжает раскачиваться и выть на земле.
Я сейчас не знаю, что делать. У меня нет ни малейшего представления, что делать. Все кончено. Я хочу подбежать к обрыву, но борюсь с этим порывом. Я должен посадить его на автобус, а потом уже с обрывом будет все в порядке.
Все уже хорошо, Крис.
Это не мой голос.
Я тебя не забыл.
Крис перестает раскачиваться.
Как я мог тебя забыть?
Крис поднимает голову и смотрит на меня. Пленка, через которую он на меня смотрел всегда, на мгновение пропадает, потом появляется снова.
Мы теперь будем вместе.
Вой грузовика уже рядом с нами.
Ну вставай же!
Крис медленно садится и смотрит на меня. Подъезжает грузовик, водитель выглядывает из кабины узнать, не надо ли нас подвезти. Я качаю головой и машу, чтоб отъезжал. Он кивает, включает сцепление, и грузовик с воем исчезает в тумане — остаемся только мы с Крисом вдвоем.
Я набрасываю на него свою куртку. Он снова утыкается головой в колени и плачет, но это уже низкий вой человека, а не прежний странный вопль. Мои руки мокры, и я чувствую, что лоб у меня тоже весь в испарине.
Немного спустя, сквозь вой он выдавливает:
— Почему ты нас бросил?
Когда?
— В больнице?
У меня не было выбора. Полиция мешала.
— Они тебя не выпускали?
Да.
— А почему тогда ты не открыл дверь?
Какую дверь?
— Стеклянную!
Сквозь меня будто проходит медленный электрический разряд. О какой стеклянной двери он говорит?
— Ты что, не помнишь? — говорит он. — Мы стояли с одной стороны, а ты был с другой, а мама плакала.
Я ему никогда не рассказывал об этом сне. Откуда он мог об этом узнать? Нет, нет…
Мы — еще в одном сне. Вот почему мой голос звучит так странно.
Я не мог открыть ту дверь. Они мне велели не открывать ее. Я должен был делать все, что они мне скажут.
— Я думал, ты не хотел нас видеть, — говорит Крис. Он опускает взгляд.
Его глаза, полные ужаса все эти годы.
Теперь я вижу дверь. Она в больнице.
Сейчас я вижу их в последний раз. Я — Федр, вот кто я, и они хотят меня уничтожить за то, что я говорил Истину.
Все сошлось.
Крис уже тихо плачет. Плачет, плачет, плачет. Ветер с моря продувает высокие стебли травы вокруг нас, и туман начинает приподниматься.
— Не плачь, Крис. Плачут только маленькие.
Проходит много времени, и я протягиваю ему тряпку вытереть лицо. Мы собираем вещи и привязываем все к мотоциклу. Туман вдруг поднимается, и я вижу, как солнце, осветившее его лицо, заставляет его раскрыться так, как я никогда до этого не видел. Он надевает шлем, подтягивает ремешок, потом поднимает взгляд.
— Ты действительно был сумасшедшим?
Зачем он это спрашивает?
Нет!
Бьет изумление. Но глаза Криса блестят.
— Я это знал, — говорит он.
Он забирается на мотоцикл, и мы отъезжаем.
Когда мы проезжаем по побережью Манзаниты, через кустарники с вощеной листвой, я вспоминаю выражение на лице Криса: «Я это знал,» — сказал он.
Мотоцикл без усилий вписывается в каждый изгиб дороги, накреняясь так, что наш вес всегда распределяется вниз, через саму машину, каким бы ни был ее угол которые дергают за кончик лески, говоря что они — не такие уж и маленькие, как я думаю. Это было у него на уме долгое время. Годы. Все проблемы, которые он создавал, становятся понятнее. «Я это знал», — сказал он.
Должно быть, он давно что-то услышал, по-детски, по-своему неправильно понял, и все перепуталось. Вот что всегда говорил Федр — что я всегда говорил — много лет назад, и Крис, должно быть, поверил в это, и с тех пор прятал это глубоко в себе.
Мы связаны друг с другом нитями, которых до конца никогда не понимаем, может быть, еле-еле понимаем вообще. Он всегда был подлинной причиной тому, чтобы я вышел из больницы. Оставить его расти в одиночестве было бы по-настоящему неправильно. В сне он тоже всегда пытался о
«Я это знал,» — сказал он. Леска продолжает дергаться, твердя, что моя большая проблема, может быть, не так уж и велика, как я считаю, потому что ответ — прямо у меня перед носом. Бога ради, освободи же его от этого бремени! Стань снова одним человеком!
Нас обволакивает богатый воздух и странные запахи цветов на деревьях и кустах. Мы отъехали вглубь, и озноб прошел, на нас снова обрушивается тепло. Оно впитывается в куртку и одежду, высушивает сырость внутри. Перчатки, потемневшие от влаги, начинают снова светлеть. Кажется, эта океанская сырость прохватывала меня до костей так долго, что я забыл, что такое тепло. Меня начинает клонить в дрему, и в маленьком овражке впереди я замечаю площадку и столик для пикников. Когда мы до него доезжаем, я выключаю двигатель и останавливаюсь.
— Я хочу спать, — говорю я Крису. — Давай вздремнем.
— Давай, — отвечает он.
Мы спим, а когда просыпаемся, я чувствую, что хорошо отдохнул, гораздо лучше, чем отдыхал в последнее время. Я беру наши с Крисом куртки и засовываю их под шнуры, которыми наш багаж пристегнут к мотоциклу.
Так жарно, что я, наверное, и шлем не буду надевать. Припоминаю, что в этом штате по правилам они не требуются. Пристегиваю его к одному из шнуров.
— И мой туда тоже положи, — просит Крис.
— Тебе он нужен для безопасности.
— Ты же свой не надеваешь.
— Ладно, — соглашаюсь я и пристегиваю его шлем туда же.
Дорога все так же петляет между деревьев. Она делает крутые повороты на подъемах и спускается в новые местности, одну за другой, сквозь кустарник на открытое пространство откуда видно, как внизу расстилаются ущелья.
— Прекрасно! — ору я Крису.
— Можно не кричать, — говорит он.
— А, да, — отвечаю я и смеюсь. Без шлемов можно разговаривать обычным голосом. После всех этих дней!
— Ну, все равно прекрасно, — говорю я.
Еще деревья, кусты и рощи. Припекает. Крис теперь опирается на мои плечи, и, слегка обернувшись, я вижу, что он привстал на подставках для ног.
— Это немножко опасно, — говорю я.
— Не опасно. Я чувствую.
Возможно, так и есть.
— Все равно осторожнее, — говорю я.
Немного спустя, когда мы делаем один из таких резких поворотов под низко свисающими ветвями, он говорит «ох», чуть погодя «ах», потом «ух ты». Некоторые ветки висят так низко, что если он не будет осторожен, они начнут лупить его по голове.
— В чем дело? — спрашиваю я.
— Совсем по-другому.
— Что?
— Все. Я раньше никогда ничего не видел из-за твоих плеч.
Солнечный свет, пробиваясь сквозь кроны деревьев, рисует странные и прекрасные узоры на дороге. У меня в глазах рябит от пролетающих пятен света и тени. Мы вписываемся в поворот и выезжаем на солнце.
Это правда. Я никогда об этом не задумывался. Все это время он смотрел мне в спину.
— Что ты видишь? — спрашиваю я.
— Все по-другому.
Мы опять въезжаем в рощу, и он спрашивает:
— Тебе не страшно?
— Нет, к этому привыкаешь.
Через некоторое время он говорит:
— Когда я вырасту, мне можно будет мотоцикл?
— Если ты о нем будешь заботиться.
— А что с ним надо делать?
— Много всего. Ты же видел, что я делаю.
— А ты мне все это покажешь?
— Конечно.
— Это трудно?
— Нет, если у тебя будет правильное отношение. Трудно иметь правильное отношение.
— А-а.
Через некоторое время я чувствую, что он опять сел. Потом говорит:
— Пап?
— Что?
— А у меня будет правильное отношение?
— Думаю, да, — отвечаю я. — Мне кажется, у тебя не будет никаких проблем.
И так мы едем, дальше и дальше, через Укиа, Хопланд и Кловердэйл, через «винную страну». Мили трассы сейчас кажутся такими легкими. Двигатель, пронесший нас через половину континента, равномерно гудит в своем беспрестанном забвении всего, кроме своих внутренних сил. Мы проезжаем Асти и Санта-Розу, Петалуму и Новато, а трасса становится все шире и полнее, разбухая от машин, грузовиков и автобусов, наполненных людьми, и вскоре у дороги уже появляются дома, лодки и вода Залива.
Испытания, конечно, никогда не кончаются. Несчастья и неудачи обречены на то, чтобы случаться постольку, поскольку люди живут, но сейчас у меня такое чувство — его не было раньше, — и это чувство не просто на поверхности вещей, а проникает очень глубоко, до самого конца: мы выиграли. Теперь все будет лучше. Такие вещи угадываешь, что ли.
