— Ах, черт! — она со стуком положила на стол чайную ложку.
Инга перестала жевать и глаза сразу стали испуганными. Наталья махнула рукой, смеясь:
— Я так. Доедай.
Ушла в спальню, упала на мягкий пуфик, разглядывая себя в зеркале. Как ты сказала, дорогуша? Привычное такое — возлюбленнейший… Смеялись еще, вместе, после любви. А теперь вспомни, как он тебя обкладывал сетями, как настойчиво добивался. Пару лет потратил, чтоб завоевать. И точно ли ты его так сильно любила? Или как в том анекдоте, решила, ему проще дать, чем объяснить… Он тебя взял по всем правилам крепостной осады. Потому что он так хотел. И был в этом методичен и терпелив, упорен и энергичен.
— Твою бы энергию, Петенька, да в твой бы талант, — сказала зеркалу.
В мастерских стояла сонная тишина, хотя давно уже прошло утро, и время нехотя подбиралось к полудню. По лестнице они поднимались вместе. Наталья, идя позади, сказала вполголоса:
— Я тебя доведу и уйду. Чтоб никто не зацепил вдруг. Если надо будет, насчет билета, звони, поняла?
— Да. Спасибо. А ему… — Инга замялась, у входа в гулкий большой зал, — если он спросит, я где ночевала, что сказать?
— Да скажи правду. Делов-то, — Наталья подбадривающе улыбнулась, осторожно обходя рассыпанные на полу грязные пластиковые тарелки.
Дверь в мастерскую Петра была прикрыта, и, берясь за ручку, Инга повернулась в сумраке коридора.
— Спасибо вам, Наташа. Вы хорошая.
— Иди уже.
Наталья отступила в сторону, чтоб Петр, если не спит, не увидел ее. А Инга, открывая дверь, ступила внутрь.
Но Петр не спал.
Увидев ее на пороге, оторвался от подоконника, потирая густую щетину на подбородке. Усмехнулся, щуря исподлобья налитые кровью, и вдруг маленькие, с сильного похмелья, глазами.
— Так. И кто же это у нас? Южная охотница явилась?
— Я… — Инга отпустила дверную ручку, с удивлением глядя на подругу Виолу, что красная, сидела на диване, напряженно сложив ногу на ногу, и покачивая сапожком.
— А что? — с вызовом сказала внезапная Виолка, — если она такая дура, я сказала сама! А то лезут, а после чистенькие, да?
Инга прислонилась к стене. Ее снова тошнило, но некогда-некогда. Глухим голосом переспросила:
— Сказала что?
— Что надо, то и сказала! — Виолка вскочила и стала теснить ее к стене, делая очень страшные глаза, — и вообще молчи, у нас с Петром серьезный разговор! Про тебя.
— О, да-а, — подхватил Петр, — очень серьезный, такой классический разговор. С претензиями ко мне, от московской прописки, до алиментов! А того не знает твоя подружка, что я в курсе!
Он подошел, нависая над барышнями. Повторил, обдав их волной перегара:
— В курсе! Что обвинения в мою сторону — чистый пшик. Потому что Инга, о Инга, о, девочка, могла там с кем угодно! Вы, барышни, хоть бы договорились сперва, что мне предъявлять.
Инга молчала. Виолка вдруг заговорила быстро и несвязно, не отводя испуганных глаз от темного лица подруги. Что-то насчет, хотела как лучше, по справедливости. И вообще. И жалко.
И заревела в голос, старательно рыдая и закрывая руками сухие глаза.
Сумка, подумала Инга с невыносимым облегчением, вон она стоит. Ее надо взять. Какие у него красные губы. И подбородок этот. А кошелек в кармане. И куртка. Джинсы. Только сумка вот. Держась за мысль, она осторожно обошла Петра и плачущую Виолку, нагнулась и подцепила длинную ручку. Колесики послушно затарахтели.
— Ты куда это? — вдруг удивился Петр, — нет, стой. Ты скажи! Мне тут, некоторые, предъявляют. А ты так просто уйдешь и…
— Что ты хочешь? — закричала Инга, — что? Что сказать?
— Ты мне! Что я, видите ли, отец, да? — он шел сбоку, привычно взмахивая рукой, косил налитым глазом.
Инга остановилась у двери. Сказала, как малому ребенку, разделяя слова и ничего не видя от невыносимой злости:
— Может быть ты, Каменев. А может быть и Сережа Горчик. Двое вас, понял? И пошел ты, со своей московской пропиской!
Выскочила, гремя сумкой. Виолка следом заорала с облегчением:
— Дура ты, Михайлова, вечно влезешь! Подожди, я с тобой.
Дребезжа сумкой по неровному полу, Инга отрывисто огрызнулась на подругу:
— Я тебя убью, выйдем, и убью, паразитка чертова.
Наталья шла впереди, смеялась, откидывая голову с красиво летящими короткими волосами.
— А он такой, а, а, как это, я, да, ой Виолочка-девочка, да что вы такое! — трещала Виолка, поспешая рядом и глядя в спину Натальи, — козел, ну козел, а еще художник, тьфу на него, Михайлова. Не достоин. А это кто? Это с тобой пришла, да?
— Это жена козла, — оглянувшись, представилась Наталья, — ну, куда, на вокзал, что ли? Я подброшу.
Петр топтался в дверях, разводя руками и непонимающе глядя, как свет размывает три силуэта.
— Девочки. Я что-то… кажется, я. Бля. Девочки.
Через сутки Инга была дома. Сидела в кухне, теплая и уставшая, счастливая от Вивиной любви и нажаренной Санычем свежей рыбы. Держала в ладонях кружку с травяным чаем. Хотела кофе, но Вива встревоженно запретила, потому что не помнила, а можно ли девочкам в таком положении кофе, вот завтра узнаю, и будешь пить, или не пить, детка.
И наконец, в сто двадцать пятый раз поцеловав темную макушку, села напротив, складывая руки на столе.
— Ба, — на всякий случай сказала сонная Инга, — ты перестань.
— Да я не начинала еще. Ты наелась? Не совсем еще спишь? Или утром все рассказать?
— Нет. Вы давайте сейчас говорите. А завтра я буду рассказывать, там полно всего.
— И про Виолочку, да? Ты чего смеешься?
Инга махнула рукой. И потребовала:
— Ну? Обещали секрет же. Давайте.
Саныч в углу кашлянул и замолк, предоставляя Виве право на говорение.
На стене мерно тикали часы. Рядом висели смешные пучки травы, Инга приносила их с горных полян, чтоб зимой пахли тонко и нежно. Штора в мелкий цветочек закрывала окно, а за ним тихо спала веранда, под сенью кружевной альбиции.
Мы там жарили картошку, думала Инга, и ели. Пили компот. Я поеду, к нему. Надо найти Мишку, пусть скажет, как там и что надо сделать. Если нельзя, пусть передаст от меня письмо. Я подожду, если нельзя сейчас, и поеду потом.
И ласковая дремота вдруг улетела, потому что Вива сказала это же имя.
— Миша ваш, Перченко, он заходил, когда тебя не было.
— Что? — Инга поставила чашку на стол.
— Детка, он попросил, чтоб ты ни в коем случае не совалась. Его слова. Сережа ему передал, сказал, что… ты извини детка, Инга, что он не хочет. И не надо чтоб ты приходила, и писала, он не будет отвечать. Поняла? А еще Миша сказал, он тоже написал свидетельские, и когда будет суд, его вызовут. Тебе тоже придет повестка…
— Да…
— Но чтоб ты не ехала. Ты поняла?
Чай в кружке был темным и очень хорошо пах. Будто там, в обведенном фарфором маленьком озере жили все травы, их травы.
— Да…
Инга думала о том, что решение, которое она приняла, правильное. Но если придет повестка. И ее вызовут. И надо будет вставать, вслух говорить то, что она написала…
Вива проводила глазами быструю фигуру и расстроенно уставилась на Саныча.
— Бедная девочка. Говорить ей все? Или, может, завтра?
— Говори, — велел Саныч, приглаживая волосы, — а говори, увидишь, оно будет лучше.
Часы тикали. Вива ковыряла край скатерти, нервно слушая журчание воды и шаги в коридоре. Наконец, Инга вернулась, с мокрым лицом и красными глазами. Села и осторожно взялась за кружку дрожащими пальцами.
— Так что… — продолжила Вива.
Инга затравленно посмотрела на бабушку:
— Еще не все, что ли?
— Мы продаем дом, — обыденным голосом договорила та, — и Саныч продает тоже. Ему работу предложили очень замечательную, в Керчи. В том самом училище, откуда сбежал твой ненаглядный Сережик. И пока ты ездила по своим столицам и художникам…
— Ба! Ты же сама! подожди. Как это продаем?
Она оглядела торжественных взрослых. Саныч кивнул и вдруг улыбнулся, сверкнув коронкой. Выпятил грудь, кладя на колени тяжелые руки.
— Саныч присмотрел недостроенный дом. Большой. Мы его покупаем и начинаем новую жизнь. Потому что там ему обещали нормально платить, раз. А еще нужно где-то нормально растить ребенка, а у нас тут не развернуться. Два. Ну и еще извини, конечно, пусть все эти повестки сюда и идут. А мы там будем.
Вива задрала подбородок и резко поправила волосы, втыкая покрепче деревянные шпильки.
У Инги закружилась голова. Мир тронулся с места, взлетел и разорвался, будто тысячи бабочек заметушились, щекоча нос и губы, кидаясь в глаза. И совершенно было непонятно, это — как. Хорошо или плохо. И чего же тут больше. Даже перечислить, загибая пальцы, она не могла. То кидалась в лицо бабочка мысль о том, что — не хочет, запретил, и не напишешь, не ответит ведь… То невероятное облегчение от слов Мишки, что он поедет, он встанет и скажет. А ей — не надо. И вдруг она посмотрела на Саныча и перевела взгляд на яркое лицо Вивы. Эти двое. Они счастливы. Как хорошо… а еще Керчь. Их с Сережей город. И полынь. Море под мягкими рыжими обрывами. Ветер с пролива.
