— У нас тут прямо больница «Догз-Хэд-Харбор», — сказала как-то раз Хелен.
Хотя Хелен и могла говорить, говорила она очень мало, и ей не требовалось исписывать страницу за страницей, чтобы выразить свои мысли. Потихоньку выздоравливая, она большую часть времени проводила в комнате Дункана. Она читала мальчику, потому что делала это куда лучше, чем Дженни, да и, в конце концов, на языке у Хелен было всего два шва. В этот период общение с Гарпом куда лучше получалось у Дженни Филдз, чем у Хелен.
Хелен и Дункан часто сидели рядышком в комнате Дункана, из которой открывался чудесный вид на море, и Дункан своим единственным глазом целыми днями смотрел на берег и волны, словно фотографируя их. Отчасти это напоминало привычку фотографов тоже вечно видеть мир одним глазом через объектив своего фотоаппарата; те же проблемы с глубиной резкости и фокусом. Когда Дункан был уже почти готов сам сделать это открытие, Хелен купила ему фотоаппарат— «зеркалку», как раз такой подходил Дункану больше всего.
Именно в этот период, как впоследствии вспоминал Дункан Гарп, ему впервые пришла в голову мысль стать художником, живописцем или фотографом; ему ведь почти исполнилось одиннадцать. Хотя он был очень хорошо развит физически, наличие только одного глаза заставило его (как и отца) сторониться спортивных игр с мячом (хотя у отца отвращение к этим играм было врожденным). Даже когда он просто бегает по пляжу, говорил Дункан, ему всегда мешает недостаток периферийного зрения, это и делает его неуклюжим. А вскоре к огорчениям Гарпа прибавилось и то, что Дункан с полным безразличием относился к борьбе. Дункан вообще в последнее время изъяснялся исключительно фотографическими терминами и сказал отцу, что у него трудности с определением местоположения предмета в пространстве, а потому он не может понять, насколько далеко от него спортивный мат.
— Когда я занимаюсь борьбой, — говорил он Гарпу, — мне кажется, я спускаюсь по лестнице в абсолютной темноте и не знаю, достиг я уже последней ступеньки или нет, — пока не почувствую ее ногой.
Гарп, разумеется, пришел к выводу, что авария лишила Дункана интереса к спорту, но Хелен заметила, что Дункан всегда был несколько застенчив и замкнут — несмотря на то, что хорошо играл в разные игры и безусловно обладал прекрасной координацией движений; у него всегда было некое подспудное желание «не участвовать». То ли дело Уолт, у которого энергия била ключом, он бесстрашно бросал свое маленькое тело в любые новые обстоятельства, с невероятной верой в себя и отвагой, граничившей с безрассудством. Уолт, говорила Хелен, был среди них единственным настоящим атлетом. И Гарп полагал, что она права.
— Хелен вообще часто бывает права, знаешь ли, — заметила как-то вечером Дженни Филдз в разговоре с Гарпом. Повод для такого высказывания могло дать что угодно, но произнесла Дженни эти слова вскоре после несчастного случая, потому что Дункан тогда лежал в отдельной «палате», и Хелен лежала в отдельной «палате», да и Гарп тоже.
Хелен часто бывает права, сказала Дженни, но Гарп сердито посмотрел на нее и написал: «Только не сейчас, мам!»
«Только не сейчас» означало, по всей видимости, Майкла Мильтона. Точнее, все случившееся вместе.
С работы Хелен ушла, пожалуй, и не из-за Майкла Мильтона. Просто огромный и гостеприимный дом на берегу океана, эта «больница Дженни», как они с Гарпом стали его называть, дал им возможность оставить в прошлом и нежелательную привычность их собственного дома, и ту подъездную дорожку.
К тому же, согласно университетскому «кодексу чести», моральное падение стояло на одном из первых мест как вполне основательная причина для расторжения контракта — хотя это никогда не обсуждалось. Однако интимные связи, вечно возникавшие между преподавателями и студентами, никогда особенно сурово не наказывались, хотя и не поощрялись. Это могло, правда, стать тайной причиной того, почему кому-то из преподавателей факультета не продлили контракт, но крайне редко служило причиной расторжения контракта. Хелен, видимо, сделала собственные выводы на сей счет и решила, что откусить студенту три четверти пениса — преступление достаточно серьезное. Способности любого студента можно оценить и множеством других способов, как и приклеить ему на всю жизнь такой ярлык, от которого очень трудно избавиться. Но ампутация гениталий (даже у очень плохого студента) — это, безусловно, уже чересчур! И Хелен, должно быть, чувствовала необходимость как-то наказать себя за этот невольный проступок. Она отказала себе в удовольствии продолжать дело, к которому была так хорошо подготовлена, и вышла из круга, где книги и их обсуждение, так много для нее значившие, всегда занимали большое место. Потом, правда, Хелен позволяла себе порой чувствовать себя несчастной, не желая признавать себя виноватой. А в последующие годы история с Майклом Мильтоном стала чаще вызывать у нее гнев, а не печаль, потому что она была достаточно сильной и считала себя хорошей женой и матерью (что соответствовало действительности), которую обстоятельства заставили страдать несоразмерно совершённому проступку, вполне тривиальному, хотя и не слишком чистоплотному.
Зато, по крайней мере на некоторое время, Хелен удалось исцелить и себя, и свою семью. Выросшая без матери и почти не имея возможностей испытать на себе материнские чувства Дженни Филдз, Хелен просто подчинилась идее Дженни насчет их «госпитализации» в Догз-Хэд-Харбор. Хелен утешалась, ухаживая за Дунканом, и очень надеялась, что Дженни сумеет выходить Гарпа.
А для Гарпа больничная атмосфера оказалась совсем привычной; все его первые жизненные шаги и ощущения, связанные со страхом, с различными снами, с сексом, были так или иначе связаны с медицинскими учреждениями. К жизни по соседству с изолятором в Стиринг-скул он приспособился легко. И сейчас с легкостью привыкал к новым обстоятельствам. Ему даже помогало то, что любую мысль приходилось выражать письменно: это приучало к осторожности и сдержанности и заставляло переосмыслить многое из того, что он хотел сказать, ибо, увидев эти мысли на бумаге — сырые мысли, порой совершенно бессмысленные слова, — он понял, что не может и не должен произносить вслух ничего подобного. Все лишние слова он в своих теперешних записках просто выбрасывал. Такова, например, одна из записок, адресованных Хелен:
«Три четверти — это еще недостаточно!»
Эту записку он выбросил и написал другую, которую и передал ей:
«Я тебя не виню».
А чуть позже написал еще одну:
«Я и себя тоже не виню».
«Только так мы сможем вновь стать единым целым», — писал Гарп матери.
И Дженни Филдз, вся в белом, скользила по наполненному соленым морским воздухом дому из одной комнаты в другую с бесконечными записками от Гарпа. Заниматься иным писательством он пока был не в состоянии.
Разумеется, дом в Догз-Хэд-Харбор привык к атмосфере выздоровления. Раненые женщины, которых подбирала Дженни, обретали здесь душевное и физическое здоровье и равновесие; эти пропахшие морем комнаты хранили в своих стенах немало давних печальных историй. В том числе и историю Роберты Малдун, которая жила у Дженни в самые трудные годы своей сексуальной переориентации. Впрочем, Роберта так и не сумела потом жить одна — как не сумела и жить с мужчинами — и снова обосновалась у Дженни в Догз-Хэд-Харбор, когда туда переехал Гарп с семьей.
К концу весны, когда совсем потеплело и рана на месте правого глаза Дункана уже потихоньку затягивалась и стала не столь уязвима для крошечных песчинок, Роберта начала гулять с Дунканом по пляжу. Именно там Дункан обнаружил, что у него проблемы с пространственным видением, поскольку оказался не в состоянии определить, куда именно летит брошенный мяч, и когда Роберта попыталась поиграть с ним в футбол, то почти сразу залепила ему мячом прямо в лицо. От игры в мяч пришлось отказаться, и Роберта развлекала Дункана, рисуя на песке диаграммы наиболее трудных и интересных игр, в которых она участвовала вместе с командой «Филадельфия Иглз», и конечно же сосредоточивая внимание на действиях защитников, к которым принадлежала и сама, когда была еще знаменитым Робертом Малдуном, № 90. Она честно рассказывала Дункану о своих удачных голевых пасах, об упущенных мячах, о пенальти из офсайда и прочих острых моментах игры.
— Мы против «Ковбоев» играли, — с жаром вспоминала она, — в Далласе, когда эта змея ползучая, Восьмой Мяч, как все его называли, подобрался ко мне со «слепой» стороны… — И Роберта внезапно умолкала и быстро переводила разговор на другое, жалея притихшего Дункана, у которого теперь на всю жизнь одна сторона осталась «слепой».
А Гарп слушал рассказы Роберты о наиболее сложных моментах ее сексуальной переориентации, потому что действительно искренне интересовался ее непростой судьбой, и Роберта это знала; кроме того, она понимала, что Гарпу просто хочется разобраться в проблемах, столь отличных от его собственных.
