Одним словом, страна была на грани революции. И самое глупое, что можно было сделать в такой ситуации, — это позволить властям сохранить инициативу, дать им выбрать наиболее удобный момент для наступления. Конфронтацию надо было навязать режиму ровно тогда, когда он к ней менее всего готов, менее всего ее желает. Но повлиять на настроения огромной страны из-за границы, без своей организации, без общенациональных средств информации было невозможно. А ничего этого создать мы так и не смогли, будучи брошены без поддержки и ресурсов всем миром. Оставался последний шанс — попытаться поехать туда.
С большим трудом пробившись в Москву в апреле 91-го, с визой всего на пять дней, я бросился в водоворот митингов, интервью, совещаний. Надежда на то, что все еще можно исправить, спасти, придавала сил, хотя я отлично сознавал, что ничего, кроме совета, предложить людям не могу — не то что средств, техники или организационных структур, но даже сочувствия западного мира, из которого я приехал. Это была отчаянная попытка убедить, надежда на то, что в накаленной добела атмосфере страны и одного громко сказанного слова может оказаться достаточно. В конце концов, разве не словом боролись мы с этим режимом тридцать лет? Разве не привыкли мы делать все от нас зависящее даже и в гораздо более безнадежную пору?
«Конфронтации не избежать, — говорил я сразу по приезде на пресс-конференции. — Единственное, о чем следует думать: как избежать крови. Поэтому я тысячу раз готов повторить: нужна всеобщая забастовка. Это единственный шанс избежать крови и голода. (…) Вы что, не понимаете: к зиме у вас будет голод. Горбачев добровольно не уйдет. КГБ добровольно не уйдет. Значит, они будут стрелять.
Я считаю, что сегодня нельзя быть пассивным. Ведь если наша страна не встанет, как один человек и не скажет коммунистическому режиму — уйди, альтернативой этому будет голод в эфиопских пропорциях и гражданская война ливанского типа».
«Мне непонятно, как можно морально поддерживать бастующих шахтеров и продолжать ходить на работу, — давил я на чувства в последовавших интервью. — Как же так: бастуют шахтеры, не за себя — за общее дело, а вы ходите на работу… Я лагерный человек. Если голодает один зэк, голодает весь лагерь. Должна забастовать страна. (…) Вот если останется эта власть, ваши дети будут воевать где-нибудь в Польше или Молдавии. Будут подавлять мятеж азербайджанцев. Вам это надо?»
«Нужно срочно организовывать демократические структуры. Ваши депутаты сидят в своем российском парламенте и теряют время. Неужели не понимают, что за ними ничего нет, никакой власти? Отними у них завтра микрофон, и их нету! Надо объединяться. Назовите это хоть форумом, хоть партией… Понимаете, страна рухнет, и никого нет».
В сущности, в этом и была вся проблема: страна была готова сбросить режим, но не готова оказалась новая «элита», новые, выросшие в перестройку «демократы». Люди, в общем-то, случайные, выдвинувшиеся на псевдовыборах, когда любое новое лицо казалось лучше старых, они были гораздо ближе к режиму, чем к народу. Им вовсе не хотелось радикальных перемен, которые вполне могли отодвинуть в сторону и их самих, лишив их случайно обретенного положения «лидеров». Придя на заседание Верховного совета РСФСР, я поразился их неадекватности: полдня у них ушло на бесплодные препирательства о том, по каким микрофонам каким группам депутатов выступать. Под конец бурных дебатов на эту столь важную им тему они даже проголосовали и, восхищенные собственным демократизмом, объявили перерыв. А в это же время страна уже настолько жаждала смены режима, настолько была раскалена, что через несколько дней даже коммунистические профсоюзы были вынуждены, как я уже упоминал, провести однодневную забастовку, чтобы как-то сохранить свое влияние. Более 50 миллионов человек прекратило работу, притом вопреки официальному запрету.
Воспользовавшись перерывом, я вылез на трибуну и попытался вернуть их к реальности. Куда там! Как и прочие российские «лидеры», они мечтали о «гражданском мире», о «переговорах за круглым столом» с коммунистическим режимом. И, сколько я ни объяснял, что даже в Польше (где за плечами лидеров «Солидарности» по крайней мере стояли миллионы членов их организации, пережившей к тому же военное положение) «круглый стол», тем не менее, был ошибкой: он лишь затормозил движение польского общества к демократии, российские «демократы» не пожелали понять, что в их условиях такой «круглый стол» и подавно не будет круглым. В конфликте между народом и режимом они инстинктивно выбирали сторону режима, их породившего. Ельцин, в тот момент бесспорный их лидер, даже предал бастовавших шахтеров, бросив их на произвол судьбы, только чтобы договориться с Горбачевым о временном перемирии. Более того, из всех тогда существовавших политических групп он выбрал себе в союзники «либеральных коммунистов» — своих будущих смертельных врагов: Александра Руцкого сделал своим вице-президентом, Руслана Хазбулатова председателем Верховного совета России. Пройдет всего четыре месяца, и этот «выбор» окажется роковым для всего последующего развития событий, для всей страны, сделав демонтаж старой системы невозможным. Запутавшись в заговорах, потонув в путчах, режим упадет, как переспевший плод. Но все структуры новой власти окажутся заблокированы старой номенклатурой, парализованы эгоизмом «новой элиты» из числа «либеральных коммунистов», столь любезных сердцу Бориса Ельцина. Не создав себе никаких массовых структур для опоры, новая демократия повиснет в воздухе, а власть достанется бюрократии, жадной и бездушной…
Впрочем, что ж винить его одного, вечно пьяного бывшего партаппаратчика? От него и ждать было трудно другого выбора. Но ведь и весь «цвет нации», вся интеллектуальная элита оказалась не лучше, в критический момент испугавшись своего народа больше чекистской расправы. Заныли, заскулили:
«Ах, не приведи Господи русский бунт… Ах, будут, танки под окном…»
«Это, может, из Кембриджа кажется, что как только все заводы остановятся, так с неба булки посыплются, — не постыдилась поучать меня какая-то шибко интеллигентная дамочка, не видавшая в своей жизни ничего страшнее партийного выговора. — Но мы-то — отсюда — прекрасно видим, что это не скачок в „царство свободы“, а шаг в сторону разрухи и хаоса, эпидемий и голода. И с помощью всеобщей забастовки не предотвратить гражданскую войну но ускорить…множество трезвых умов давно уже поняли: если кого нам и следует бояться, так это „пламенных революционеров“, обнаруживающих бесстрашие перед танками».
Что ж, на то вам и даны «трезвые умы», чтобы «прекрасно видеть»… Через несколько недель были и танки под окнами, перед которыми пришлось-таки «обнаруживать бесстрашие», но уже было поздно спасти страну от разрухи и хаоса. Этот раскаленный апрель, когда все было просто, черно-бело, все достижимо, будет вспоминать не одно поколение обнищавших, опустошенных людей, прячась по домам от банд мародеров. Мне же, как и тридцать лет назад, нечего сказать им, кроме:
я сделал все, что мог…
Глава седьмая
РАСПЛАТА
(Эпилог)
«Ах, какая разница? — говорили мне с досадой и на Востоке, и на Западе. — Главное, что коммунизм развалился, притом бескровно».
И опять, как всегда, получалось, что я какой-то вечно недовольный злопыхатель или даже опасный «экстремист». Никак мне не угодишь: вот уж и советского режима нет больше, и КПСС запрещена, и СССР распался — чего же еще надо? Скорее бы только забыть кошмар прошлого, стряхнуть его точно пыль и — вперед, к победе капитализма!
Не знаю, почему-то эта вот чисто фрейдистская потеря памяти (а с нею и совести) тревожит меня гораздо больше сугубо материальных последствий нынешнего кризиса. Жизнь начинается у них как бы с нуля, без сожаления, раскаяния или просто попытки переосмыслить пережитое. Все мы, независимо от наших прошлых дел, теперь одинаковы, все — пострадавшие, все — демократы. Порою доходит до курьезов: какой-то совершенно незнакомый человек, остановив меня на улице, радостно, без тени иронии, сообщал:
— Я сам двадцать лет работал в органах. А мой приятель был одним из тех, кто вывозил вас в Швейцарию. Он этим всю жизнь очень гордится.
И что мне было сказать, глядя в его радостное лицо, кроме как передать привет его приятелю?
В основном же это совсем не забавно, это пугает. И дело тут отнюдь не в нас, тех немногих, кто отказался быть соучастником зла, — мы-то вполне готовы простить виновных, но не должны прощать себя они сами. Это должно быть нужно им, а не нам, и коли такой потребности у них нет, то дело безнадежно. Как хотите, но не могу я поверить в способность человека заново родиться без боли и мучительной переоценки своих былых ценностей, тем более в такую возможность для целой страны, десятилетиями жившей в чудовищной лжи. Единственный известный нам пример такого возрождения — послевоенная Германия — вряд ли был бы успешным без осознания немцами своей национальной вины, а это осознание — без осуждения их преступлений всем человечеством. Да и во всей континентальной Европе, пережившей нацистскую оккупацию (а стало быть, и коллаборантство ее элиты), вряд ли восторжествовала бы демократия. Глядишь, через год-другой после освобождения и там к власти пришли бы именно бывшие коллаборанты (разумеется, под личиной «демократов» и путем совершенно демократических выборов), как теперь это происходит и в Польше, и в Венгрии, и в Болгарии, и даже в Литве.
