А он ведь обязательно будет, правда? Дитя новой эры, новый ребенок для нового мира, мира без войн, без лагерей, без культа личности, арестов и расстрелов. Он будет жить в таком мире, мы уверены, в прекрасном новом мире всеобщей, пронизывающей все любви. И он будет счастлив. Потому что наша любовь столь огромна, что ее должно хватить хотя бы на одного маленького человечка.
Правда, Тата? Ты ведь тоже в это веришь?
И в ответ Тата обнимает каждого из нас, гладит по голове, еще крепче прижимает к себе – каким-то неведомым, волшебным образом ее рук хватило на всех, – да, она обнимает нас и говорит:
– Конечно, верю. Мы ведь любим друг друга – и это главное.
Приближается август, скоро уже начнут сворачиваться, усыхать листья, пожухнет трава вдоль дачных заборов, потускнеет зелень, недавно еще ярко-изумрудная, полная жизни. Но уже и сейчас улицы то тут, то там преграждают неуспевающие высыхать лужи.
Эх, хорошо было бы прокатиться на велосипеде, и пусть воздух свистит в ушах, ветер приносит прохладу, грязные брызги разлетаются во все стороны, только успевай задирать ноги, проезжая очередное море! Мы бы домчали до дальнего луга минут за десять! Может, даже за пять! А потом бросили бы велосипеды в траву и, счастливые, рухнули и лежали бы, глядя в небо, подставляя тела яркому солнцу, впитывая жар лета.
Эх, хорошо было бы на велосипеде – но как-нибудь в другой раз. Мы все абсолютно уверены – беременной Тате ни к чему велосипедные прогулки. Врачи мы, конечно, никакие, но это мы точно знаем.
– Может, я тогда дома посижу? – сказала Тата. – Что вы из-за меня пешком пойдете?
– Нет-нет, – сказали мы, – это невозможно! Ты же тогда не увидишь дальний луг, наш самый любимый луг, наполненный цветами, жужжанием шмелей, стрекотом кузнечиков! Что значит – следующим летом? Ты же опять уедешь в Коктебель! И к тому же – следующее лето так нескоро, фиг с ними, с велосипедами, пойдем пешком, прекрасная прогулка, нам всем только полезно, правда, ребята?
Да, правда. Мы все согласны, только полезно.
И вот мы идем вдоль дощатых заборов, нет, не глухих заборов, защищающих от чужих глаз и лихих людей, обычных невысоких заборов, ну, штакетник, типа две планки, на них набиты доски, между досками – просвет, такой, что кошка легко пролезет, а временами даже собака. Или волк? Нет, откуда тут волки, ты что! Тоже сказала: волк!
Мы можем заглянуть на любой участок, правда. Только зачем? Там всюду – одно и то же, висят между сосен старые качели, дом с верандой, бочки с дождевой водой, летняя кухня, вытоптанная площадка, иногда – куча песка, детям играть. То же самое, в сущности, у нас – но наши дачи пронизаны памятью о нашем детстве, нашими воспоминаниями, нашей любовью. Мы знаем, что когда на будущий год мы вернемся – на наших участках мы легко найдем следы и этого лета, лета 1969 года, лета нашей любви.
А пока мы идем по улицам, дачники смотрят на нас из-за штакетника. Что они думают, о чем они говорят? Неужели всё еще осуждают длинные волосы у мужчин и короткие юбки у женщин? Неужели перешептываются, что беременным надо скромно сидеть дома, а не выставлять пузо всему поселку напоказ – особенно если отца-то, представляете, никто и не знает! Неужели у наших соседей в голове только давно протухшие глупости, неужели они не хотят распахнуть двери своего восприятия, не хотят протереть тусклое стекло своих заблуждений, не хотят вглядеться в нас – и почувствовать всю силу нашей любви? Поверьте, наша любовь так огромна, что ее хватит на всех!
Ну хорошо, вы не можете, не хотите поверить. Тогда спросите своих детей, маленьких мальчиков и девочек, тех, кому принадлежит завтрашний день. Попросите их спеть самую свежую, самую любимую песню – из того самого мультфильма, с той самой пластинки, песню, что поется на простенькую симпатичную мелодию наших времен. Пусть ваши дети споют, а вы послушайте, это песня про нас, потому что это наше счастье – жить такой судьбою.
И вот мы приходим на луг. Всего-то сорок минут, зато посмотри – какая красота! Видишь, его еще не скосили, вот он – во всей красе! Все как в песне, мы же только что сказали. Ковер – цветочная поляна, сосны вместо стен, а над головой – самый прекрасный, самый синий потолок в мире!
Трава сама ложится под ноги, небо разворачивается перед глазами.
И мы бежим по лугу, а потом, как и собирались, падаем и молча лежим, глядя на солнце, слушая стрекот кузнечиков, жужжание шмелей, шелест травы под ветром. А потом собираем цветы и плетем огромный венок, желтый, синий, красный, не венок – огромную круглую радугу, которую мы, смеясь, возлагаем на огромный Татин живот, и Тата лежит на спине и хохочет, а ее рыжие волосы разметались среди травы лепестками еще одного гигантского и прекрасного цветка.
И мы все понимаем, а кто-то даже говорит вслух, что каждый из нас – как цветок, и все вместе мы точно сплетены в гирлянду, в чудесный неувядающий венок, и мы такие счастливые, и мы еще не знаем, что гирлянды бывают и траурные.
И, сидя посреди луга, мы говорим обо всем этом – о цветах, лете, любви, счастье – ну да, говорим и смеемся, и даже целуемся, совсем немножко, потому что – баба-ах! бум! трах-тарах! – гремит гром, солнце исчезает в тучах, зато вспыхивают молнии, и начинается гроза, резко, будто на небе повернули какой-то кран или даже множество кранов, потому что вода льется отовсюду, со всех сторон неба, и мы бегом мчимся к лесу, даже не потому, что надеемся не промокнуть, а просто так положено – если гроза, надо бежать и прятаться.
Спрятаться, конечно, не удается – от такого ливня и лес не помогает. Светка промокла до нитки при первом же залпе дождя, промокла и сказала себе, что теперь все равно, мокрее не будет. Сказала – и ошиблась. Мокрее, конечно, уже некуда, но стоять полчаса под холодным душем – это увольте! Светка мелко дрожит, мокрое платье липнет, в сандалиях – жидкая противная грязь. Почему-то все вокруг смеются, хотя ей совсем не смешно. Ржут как идиоты, а вроде без пяти минут взрослые люди.
Что они, с ума посходили, что ли? Усадили Тату на пень и прыгают вокруг нее, с хохотом и визгом. На себя бы лучше посмотрели: мокрые, грязные, у девушек платье прилипло к телу, считай, его и нет вовсе – все видно, и трусы, и грудь. Надо же, эти идиотки сегодня не надели лифчики, при их-то размерах! Леночке и Насте, видать, все равно, что ребята пялятся на их соски, а она, Светка, прикрывает свою маленькую грудь ладошками, стоит, обхватив себя руками, прижавшись к шершавой, мокрой коже сосны, смотрит на брата и его друзей, молча злится.
– Слушайте, – кричит Тата, – у меня прекрасная идея! Мы – в одной большой душевой, принимаем самый лучший, самый природный душ. Так что вы как хотите, а я раздеваюсь.
И после этого действительно стаскивает мокрое платье, и Светка видит, какой у нее на самом деле большой живот, просто огромный, а сама она – совсем худенькая, можно сказать, только бюст и живот. Ну хорошо, еще волосы, роскошные рыжие волосы – но сейчас мокрые, не роскошные и даже не рыжие, а скорее бурые.
– Уф! – говорит Тата. – Хоть вздохнула свободно. Так, по-моему, даже теплее!
И снова усаживается на свой лесной трон, мокрая и довольная.
– Светка, – кричит Миша сквозь шум дождя, – что ты там стоишь одна, как Золушка? Иди к нам!
Светка качает головой – нет, не пойду, еще разок попросите, я тогда подумаю.
Но просить ее никто не собирается – Миша и Олег с гиканьем бросаются к ней, и – раз-два взяли! – подхватывают и волокут, словно кавказскую пленницу. Светка брыкается и визжит, но ей уже не обидно, а смешно, вот и Леночка с Настей кричат: сюда, сюда, Света милая, Света, Света, Светик, цветик-семицветик, давай к нам, мы тебя обнимем, мы тебя согреем, иди, иди к нам! – они кричат, а Тата только смеется, сидит на своем пне, ноги расставила, живот почти лежит на коленях, так нагнулась вперед, тянет к Свете руки, манит – сюда, мол, сюда!
И вот вчетвером мы несем Свету к Тате и кричим:
О лесная богиня, богиня летнего луга, внезапной грозы, мокрой одежды, твоей наготы! Прими под свою защиту это невинное дитя, свет наших очей! Ты видишь – она заблудилась в твоем лесу, вымокла до нитки под твоим дождем, ее напугали твой гром и твои молнии, она забыла о твоей божественной любви! Прими же ее в лоно свое, будь с ней добра и ласкова!
И мы опускаем Свету к Татиным ногам, и Тата простирает к ней руки, и прижимает ее мокрую голову к нагому животу своему, невинному, чистому, добела омытому потоками небесной воды, а Света замирает и сквозь шум дождя, раскаты грома, смех и крики слышит тихое тук-тук-тук.
Это бьется сердце Татиного ребенка.
До конца лета осталось не так уж долго. Как и все шестидесятые, оно закончится раньше календарного срока. Что еще нам осталось успеть, что еще мы забыли?
