От природы моя матушка была совсем неплохой женщиной: сильная, смелая, красивая — она была рождена для нормальной, здоровой жизни и запросто могла составить счастье мужа и ребенка. На что же она угробила свои силы, на что потратила свою жизнь, кому заложила свою душу и что получила взамен? Бескорыстное служение делу партии, бессмысленная жертва бесчувственным глиняным идолам…
Еще не поздно было опомниться, подлечиться, смириться с поражением и обратить свою душу, открыть свое сердце для единственного существа, которое в ней нуждалось. Но об этом не могло быть и речи.
Я понимаю, у матери были основания не доверять никому на свете: ведь она была свидетелем, чуть ли не организатором того великого почина, который начался с Павлика Морозова и кончился массовыми доносами детей на своих родителей, доносами, которые беззастенчиво печатались во всех молодежных журналах и газетах.
У них были основания не доверять своим детям и воспитанникам. Но добро бы просто не доверять, с этим еще можно было бы смириться и, может быть, даже со временем завоевать их доверие. Нет, верноподданность моей матушки носила активный, я бы сказала даже — агрессивный характер. Всеми правдами и неправдами она пыталась внушить мне, вколотить в мое сознание идею, что нам выпало счастье родиться и жить в самом справедливом, свободном и безупречном государстве на свете.
— До революции ты была бы прачкой, прислугой, судомойкой и даже проституткой, — патетически вещала она. — Об тебя вытирали бы ноги, тебя бы унижали, травили на чердаках и в подвалах…
— А что теперь? — робко спрашивала я и окидывала удивленным взглядом нашу убогую обстановку… Но тут же увесистая оплеуха пресекала мои провокационные намеки.
Со временем я нашла более веские доводы. Когда мать слишком донимала меня своей агитацией и пропагандой, я отвечала ей, что она всю жизнь была идеологической прислугой и ни с одной прислугой так плохо не обращались, как с ними — партийками. И опять получала по шее.
Такие примитивные дискуссии вспыхивали по любому поводу, а то и вовсе без повода, и все завершалось ритуальным скандалом.
За какой-нибудь год такой веселой жизни, под чутким руководством моей матушки, из подтянутой и энергичной девицы я обратилась в тихую, заторможенную кретинку. Все мои с таким трудом приобретенные добродетели таяли на глазах, я уже ничего не могла делать по-человечески, все валилось у меня из рук.
Теперь я могу признаться: это было хуже лагеря, страшнее плена, там хотя бы никто не лез тебе в душу и не ковырялся в ней. Моя же любезная матушка умела создавать атмосферу, в которой не только невозможно было жить, но главное — не хотелось жить.
Разумеется, годы блокады были чудовищным испытанием. Людям, пережившим ее, есть что вспомнить. Эти лихие времена, в отличие от других этапных лет, мы знаем неплохо.
Голод, холод, ужас, болезни, смерть — многие партийцы с честью выдержали это суровое испытание. Благодаря их неустанной бдительности город избежал грабежей и мародерства, не было паники и саботажа. Но… голодные швеи в модном ателье «Невский, 12» всю блокаду шили для жен высшего партийного руководства…
Но не будем слишком предаваться запоздалым сетованиям и горьким упрекам. Кто нас рассудит?
Ленинград называют «городом мужества». Что такое мужество? Это приличное поведение в тяжелых условиях. И действительно, мужества нам не занимать. Кто пережил ленинградскую зиму, уже потенциальный блокадник он не только подготовлен — ему прямо-таки на роду написано пережить блокаду. Мне говорят о стратегии и тактике войны, но я знаю, что блокада могла случиться только с ленинградцами. Потому что ни один народ, кроме ленинградцев, просто не стал бы ее переживать. Для любого другого народа куда естественнее погибнуть в героической и неравной борьбе. Но люди, которые по полгода, а то и больше совсем не видят солнца, всегда готовы к блокаде, потому что их мирные будни — уже акт мужества и выносливости. Холодно, строго и расчетливо работает их организм, здесь нет места особым страстям и прочим излишествам, жить здесь не данность, а задача. Вы не увидите здесь радостно хохочущей женщины, если, конечно, она не пьяна или же не в истерике. Логика — основная ценность и страсть ленинградцев. Последовательно жить — или последовательно умирать в этой жизни. Формы жизни бывают разные, форма смерти единственна для всех: тишина, покой и достоинство.
После снятия блокады жизнь матери заметно наладилась. Она работала освобожденным секретарем на шоколадной фабрике, получала пайки, лимиты и прочее. Партийцев тогда подкармливали и баловали — посылки шли со всего мира, даже из Америки. А шоколада было столько, что, по словам матери, даже домработница не могла его видеть. Страна еще голодала, но им были созданы особые условия. Подношения, юбилеи, банкеты шли косяком, партийцы на законных основаниях праздновали свою победу и гужевались.
Мать тогда была еще молода и красива, она быстро отъелась, расцвела. Отца уже не было в живых, и мать внезапно вышла замуж за крупного партийного босса. Тут уж и вовсе началась полная вакханалия: квартира — пять комнат, с хрустальной люстрой и коврами, домработницей, личная машина.
Но не успели они как следует насладиться благоденствием, как грянуло возмездие. Сталин всегда недолюбливал питерскую колыбель, и он никогда особо не дорожил своими кадрами. Как сказал один сталинист на похоронах своего азиатского коллеги: «Спи спокойно, дорогой товарищ, таких работников, как ты, мы всегда найдем!»
По делу Попкова, Кузнецова и Вознесенского было много «невинно пострадавших», в том числе и мой неведомый отчим, которого, по словам матери, все очень уважали и любили, потому что «он был человеком кристальной честности». Очень благородным человеком был этот великомученик. Мне всегда было любопытно узнать, что у них имеется в виду под понятием «благородство».
— Его так все жалели, так жалели. Он людям много добра сделал! — запальчиво кричала мать. — Многие обязаны ему жизнью, он многих спасал!
Спасал, выручал — это хорошо, это благородно. Вот только непонятно, от кого это они все время спасали невинных людей? Не от себя ли самих?
Итак, мой «благородный» отчим канул в вечность, не оставив мне даже фотографии, потому что все портреты репрессированных положено было сжигать.
По «ленинградскому делу» сорок восьмого года помимо Попкова, Кузнецова и Вознесенского были расстреляны почти все секретари райкомов, посажено множество рядовых партийцев и директоров предприятий, в том числе и директор фабрики, где работала моя мать. Она же отделалась сильным испугом, потому что очень ловко повела себя в трагикомическом деле с малахитовой шкатулкой.
Эту злополучную шкатулку директора крупных предприятий в складчину купили и поднесли Попкову по случаю какого-то юбилея. Деньги, разумеется, были общественные, из фондов предприятий. Когда директоров прихватили, то каждый из них всеми правдами и неправдами отрекался и открещивался от зловещей шкатулки. На показательном суде таинственная шкатулка, как вещественное доказательство, красовалась на столе президиума, и было совершенно невозможно выяснить, откуда она там взялась. Все подсудимые с изумлением таращились на нее, будто она внезапно свалилась к ним с неба. Как выкрутилась моя мамаша, я точно не знаю. Не иначе как заложила и заклеймила своего шефа, потому что иных путей оправдаться у них не практиковалось.
Конечно же, моя матушка натерпелась страху. К тому же она была беременна… Она знала, что отчима арестуют, но не сделала никаких попыток спасти или припрятать хоть часть имущества. Ее парализовал ужас. В блокаду она видела много ужасов, но все это было ничто по сравнению с тем грандиозным ужасом, который парализовал ее в дни арестов.
Дом был ведомственный, и забирали почти всех поголовно. Аресты происходили ночью, и лифт гудел до самого утра. Мать не спала и, прислушиваясь к шуму лифта, дрожала так, что лязгали зубы. Отчим по ночам сидел в своем кабинете, сортировал и жег архивы. Больше всего она боялась, что он там застрелится, у него был револьвер.
А пиры и банкеты по инерции все продолжались — все они делали вид, что ничего не происходит. Люди исчезали бесследно, о них никто не вспоминал. На банкетах много пили и даже веселились.
После одного такого банкета они пришли домой навеселе и заснули в одной постели. Ночью она проснулась от кошмара, зажгла свет — отчима рядом не было. В квартире полнейшая тишина, но она уже знала, что Они тут. Преодолевая ужас, она встала и пошла к дверям — возле дверей спальни стоял часовой с ружьем. Он стоял к ней спиной и смотрел в глубь коридора. Свет горел почему-то только на кухне, и этот факт вдруг показался ей особенно зловещим. Почему-то взбрело в голову, что там пытают (больше всего в жизни она боялась пыток). Но тут в коридоре появился полностью одетый отчим в сопровождении двух гебистов. Она рванулась к нему, но часовой с ружьем преградил ей дорогу.
