Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Сантос отвязал быка, подхватил и легко поднял в воздух.

— Ого! — оторопел Жоао. — Ну и ну...

А Старый Сантос бережно опустил быка, открыл клетки — птицы затрепыхали крыльями, попрыгали на канудосскую землю, и при виде кур у Пруденсио заму­тился взор — нет, не насытился он местью.

— И ты сюда пришел? — услышал Доменико.

Конселейро спросил.

И Доменико оторвал зачарованный взгляд от белых домов, от всего Канудоса, почтительно уставился на темноразвеваемое одеяние конселейро.

— Да...

— Почему?

— В Камору вернуться не мог — каморца избил... — И осмелел: — Тысяча драхм у меня тут в мешочке.

— Откуда ты?

— Из Высокого селения. Только и туда мне нет пу­ти — не примут...

Задумчиво помолчал Мендес Масиэл, потом обратил­ся к Сантосу:

— Вон та хижина будет твоей, Сантос. Проводи его, Жоао. И скотину пристройте. Грегорио, найди Зе, пусть спустится к реке с кем-нибудь вдвоем и еды захватит впрок. Жду их на берегу.

Мендес Масиэл всмотрелся в скитальца. Без кровинки в лице, уронив голову, Доменико пошатнулся и припал к буйволу — ноги не держали, мутило от присохшей кро­ви. Сорвал бы с себя одежду, не будь вокруг людей.

— Тебе плохо?..

— Да... от крови...

Запекшаяся кровь, омерзительно приторная, не толь­ко через нос — через кожу проникала в него. Зловещий цвет и не ощутимые для других клейкие пары изжелтили бедного скитальца, он обхватил рукой покорно стоявше­го буйвола, крепился — не хотел упасть здесь, в незнако­мом ему городе.

— Идем со мной... Излечу тебя... Мешочек возьми с собой.

Приободрился Доменико немного. По небольшому откосу направились к берегу. Странного вида человек шел им навстречу — изумил Доменико. А тот, озорно блеснув глазами, воскликнул:

— Новенький?! Возрастает наше число! Позвольте узнать, как величать вас?

— Доменико.

— О, прекрасное имя, от слов «доминус», «до­мен»... — Он обдал улыбкой Доменико и посерьезнел вне­запно, перенес выжидательный взгляд на конселейро.

Мендес Масиэл слегка, неприметно кивнул.

Они обошли задумавшегося дона Диего, спустились к реке — сочно шелестела вода.

— Как звать тебя?

— Доменико.

— Войди в воду, Доменико.

Растерянно взялся за пуговицу, но конселейро пока­чал головой.

— Одетым войди, Доменико, стань по горло в воде, и омоет, очистит тебя. — И что-то вроде улыбки проби­лось на лице. — Таких ли очищала...

По горло в воде, в вечно новой реке, стоял, очищался скиталец. А конселейро сунул руку за пазуху, выудил ку­сок хлеба.

— Поймаешь?..

— Конечно.

Доменико на лету схватил хлеб и, так долго го­лодный, ел его торопливо, а река ласковыми волнами по крупицам уносила с собой каморскую грязь. Обернулся к теченью лицом и, повыше подняв руку с хлебом, при­пал к воде — чистой, не оскверненной, не смешанной с кровью; а когда вскинул голову, увидел двух стат­ных вакейро, тонких, стройных, тешивших глаз, — Зе Морейру и Мануэло Косту, уверенных в себе и сдер­жанных.

— В мешочке тысяча драхм, — сказал Мендес Масиэл пастухам. — Дайте буйволам отдохнуть и поезжайте на арбе Сантоса до каатинги, оставьте ее там, на этой сто­роне, а сами отправляйтесь в Город ярмарок и на все деньги купите ружья и пули...

Вздрогнул Доменико от слов «ружья и пули».

— Отоспится старик, и пошлю его к каатинге, будет ждать вас там, доставляйте оружие туда, кидайте ему че­рез каатингу, не проходите к арбе, пока не купите на все деньги. Потише окликайте старика. Поняли?

— Да, конселейро.

Пропел первый петух.

— Конселейро, не тратьте, если можно, деньги на оружие! — крикнул из реки Доменико.

— На что же их тратить? — Мендес Масиэл смотрел сурово.

— На что хотите, купите хлеб, муку, снедь... Ору­жие — кровь.

— Для нас сейчас хлеб и оружие... — голос конселейро был спокоен, — для нас сейчас хлеб и оружие одно и то же, Доменико.

— Одно и то же?!

— Да, это так... И то и другое одинаково нужны нам для жизни, одинаково — чтобы выстоять. — И обернулся к пастухам: — Будьте осторожны, двууголки не надевай­те, город кишит ищейками-соглядатаями. Скупайте оружие ночью.

«Как это — одно и то же? — недоумевал про себя До­менико. — Хлеб и оружие одно и то же?!»

Мендес Масиэл смотрел на взбиравшихся по откосу вакейро, на одного из них — в последний раз. Потом по­вернулся к Доменико:

— Ну как, полегче теперь?

— Да, намного. Долго стоять еще или... пока исчез­нет кровь?

— На свете ничто не исчезает, Доменико. Тем бо­лее — кровь... С тебя лишь смоется.

— И куда она денется?

— Куда? Сначала в море уйдет.

— А оттуда?..

— Где-нибудь да будет всегда.

— Конселейро, — Доменико смутился, — ничего, ниче­го не исчезает на свете?.. Ничто?..

— Нет.

— И дым?

— Да. — Конселейро всмотрелся в него испытую­ще. — Почему тебе вспомнился дым?

Доменико уронил голову.

— Скажи.

Снова прокричал в Канудосе петух, осмелел стояв­ший в воде скиталец.

— У нас в селении праздник был один, — смущенно начал Доменико. — Один раз весной все покидали до­ма, — он замялся, отвел взгляд, — кроме одного человека, и проводили ночь за холмом. Недужных и то брали с со­бой... А на рассвете возвращались с ветками в руках, с серпами, солнце светило в лицо, и мы, наверное, уже издали хорошо были видны — тот, что оставался в селе­нии, ждал нас на скале. Мы спускались с холма, а тот человек спрашивал, не остался ли кто за холмом... «Нет», — отвечали мы, а он озирал холм, всю окрест­ность и благословлял нас. А вечером разводили костер, конселейро. — Доменико все стоял в воде, очищался. — Обступали его и стояли, не двигались, пока огонь не раз­горался вовсю, тогда один за другим подходили побли­же, отрывали от рубахи клочок и бросали в костер, — го­ворили, будто в давние времена мы, жившие в том селении, сошли с неба, а с клочками материи, сохраняв­шими наше тепло, весть о нас через дым достигнет неба, дойдет до наших предков, так уверяли. — Доменико раз­волновался. — Это верно, в самом деле ничто не исче­зает?

— Да, не исчезает.

— Вы точно знаете?

Спокойно, строго смотрел конселейро и с надеждой сказал:

— Да.

— В самом деле так, конселейро? Вы точно знаете?

Тяжкий дурман не давал Мануэло Косте поднять го­лову, и он бессильно, недоуменно вскидывал взгляд на сидевшего против него Зе — и у того набрякли веки и па­дала голова, он уткнулся подбородком в грудь и, успев отодвинуть тарелку похлебки, стукнулся лбом об стол, впал в мутный сон. И Мануэло обволокло что-то, не да­вавшее открыть глаза, и все же ощутил сквозь дурман — кто-то подобрался к нему сзади, вытащил из-за пояса мачете. «Отой... ди... не то...» — но язык не ворочался, и прямо на тарелку уронил он голову, а еще кто-то лов­ко выудил из его кармана десять последних драхм. Кто это был, что за мерзавец... Потом его вроде бы трясли, все ныло, болело — шея, живот, колени — привязан был к коню, в трех местах стягивали его веревки.

— Как удалось связать?.. — поинтересовался великий маршал, явно довольный.

— На них сразу обратили внимание мои лучшие шпи­ки, грандиссимохалле, — полковник Сезар вытянулся в струнку. — По ночам шлялись, выследили их, когда они тащили ящики с пулями к каатинге, — там они в момент перебросили тяжеленные ящики через заросли и верну­лись в город, зашли в ночную харчевню, а там мой чело­век дал знак старшему повару — подсыпали им в похлеб­ку лошадиную дозу снотворного.

— Сколько денег изъяли?

— Десять драхм, гранд...

— А у торговца?

— Девятьсот девяносто восемь, грандиссимохалле, из них восемь — его, говорит...

— Болван! Дал им возможность на все деньги ску­пить оружие! Не сообразили, что тратят деньги того малого, которого мы дурачком считали, того, что отде­лал нашего человека... как его там...

— Чичио, гранд...

— Который вздул осла Чичио! Это ты отправил его с ним?

— Нет, грандиссимохалле, подобной глупости я не сделал бы, на месте Мичинио я б отправил с ним не ме­нее трех матерых типов.

— Мичинио дал маху? С одним человеком послал?!

— Так точно, грандиссимохалле... Локти кусает те­перь...

— Он — твоя шуйца, твоя левая рука, не так ли?..

Полковник потупился.

— А кто в ответе за неверное действие руки, тебе хо­рошо известно.

Еще ниже уронил полковник обреченную голову.

— Остолоп, болван! — взорвался маршал Бетанкур. — Почему не дали истратить все до последней драхмы — тогда и проследили бы, куда уйдут, узнали бы, где у по­ганцев тайный ход, на кой они нам теперь, спящие... Черта с два добьешься от них чего-нибудь! Знают, от­лично знают, что прикончим их, даже если все выложат, а если погоним их перед собой туда, в момент сгинут под землей, а на другом конце хода и один вонючий па­стух с ружьем задержит целый корпус, и раненые завалят выход... Сучьи дети, так-перетак их... Впрочем... ход, ка­жется, широкий, конь проскочит»... — Маршал призаду­мался. — Возможно, и три лошади проскочат рядком, — предположил он не очень осмысленно и вспомнил о не­домыслии полковника, сурово сдвинул брови. — Пока эти канальи дрыхнут тут, у них там смекнут, что они попа­лись, и усилят внимание, а внимание — предпосылка бди­тельности, а бдительность их мне совершенно ни к чему, слышишь, болван?!