Меня такие прогулки тоже развлекали, но, спешившись и отдышавшись, я задавался вопросом, какие еще испытания и навыки меня ждут. Вместе со снимками из клуба змееловов она хранила в своем кожаном бумажнике и другие — того лета, когда мы с ней познакомились в Сент-Джо, фотографии ее дяди и тети, сестры Эстер и спортивных состязаний с участницами в белых шортах с ракетками или в каноэ. Разглядывая карточку Эстер, я не ощутил ни малейшего волнения, в глаза лишь бросилось ее сходство с Теей. Среди прочих были и снимки родителей Теи. Ее мать увлекалась индейским бытом и на фоне туристского автобуса, в шляпе и мехах любовалась видами окрестных скал. Одна из фотографий особенно меня заинтересовала. Отец Теи сидел в коляске рикши в белом походном костюме и тропическом шлеме, глаза его под яркими лучами казались совершенно выцветшими, а пятна солнечного света превращали колеса в подобие лимонных ломтиков, вымоченных в чае.
Были там и многочисленные снимки охотничьих сцен — Теи с соколом на вытянутой в перчатке руке, ее мужа Смитти в бриджах, играющего с собакой, в ночном клубе с Теей — она смеется и жмурится от вспышки, он же прикрывает слабыми пальцами лысину, уворачиваясь от рук склонившегося над их столиком записного шутника-конферансье. Многое из увиденного вызывало у меня беспокойство — к примеру, этот ее снимок в ночном клубе. Я разглядывал ее грудь, знакомые мне плечи и подбородок, но причина всего этого веселья, его смысл и звук, хриплый хохот публики были мне недоступны. Для меня не было места за этим столиком. Как не было его и в коляске рикши, где восседал ее отец. Или рядом с ее матерью, кутавшейся в меха в экскурсионном автобусе. И вся эта охотничья экспедиция меня смущала. Стрелять ворон — это еще куда ни шло. Но когда я примерил купленную мне кожаную рукавицу для охоты с орлом, меня охватило странное чувство, будто я включился в какую-то дьявольскую игру и мечусь в адском пекле, ловя раскаленные угольки.
Так что я пребывал в нерешительности. Не потому, что должен ехать с ней, — это было ясно, неясными оставались только перспективы. Вряд ли я мог внятно объяснить все это кому бы то ни было. Попробовал заговорить об этом с Мими, казалось бы, наиболее мне сочувствующей, но ничего, кроме конфуза, не вышло — она даже не поняла, о чем я толкую.
Влюбленности моей она не верила и лишь недоуменно морщила лоб и вскидывала брови. Когда же я объяснил ей ситуацию подробнее, рассмеялась мне в лицо:
— Что-что? Покупать в Арканзасе орла? Орла? А может, канюка или другое страшилище?
Из солидарности с Теей я не позволил себе рассмеяться, Мими так и не удалось меня развеселить, хотя комичность затеи я ощущал вполне и весьма тревожился.
— Как тебя угораздило запасть на такую?
— Я люблю ее, Мими.
Услышав эти слова, она пристально вгляделась в мои глаза, словно проверяя, не шучу ли я. С большой серьезностью и трепетом относясь к любви, Мими сомневалась в каждом, кто претендовал на столь же серьезные чувства, и считала, что таковых не много. Она сказала только:
— Берегись. Как бы это не довело тебя до беды. И зачем ты бросил работу? Граммик говорил, что у тебя были хорошие перспективы.
— Мне надоела эта работа. На мое место может заступить Артур.
Вероятно, в моих словах она усмотрела недостаточное почтение к Артуру, потому что ответила:
— Не болтай ерунды. Ему надо завершить переводы, он и так вкалывает как вол — пишет статью «Поэт и смерть».
И она принялась излагать мысли Артура о том, как хорошо было бы, если бы похоронную церемонию проводили поэты. Артур обосновался в моей комнате, где отыскал в старом ящике под кроватью попорченную пожаром библиотеку классики, составленную доктором Элиотом. Он попросил моего разрешения взять эти книги, чтобы сохранить их для меня. Поскольку на книгах стояло факсимиле «У. Эйнхорн», отказать ему я не смог бы даже при желании. Он все еще лечился от своей гонореи, и Мими так неустанно заботились о нем, что интересовалась делами кого-то другого лишь постольку-поскольку.
Объяснить мой отъезд Маме оказалось просто. Разумеется, мне не требовалось раскрывать ей все подробности, и я сказал лишь, что собираюсь жениться на молодой даме, которая едет по делам в Мексику, поэтому я уезжаю тоже.
Хотя Мама больше не работала на кухне, на руках ее все еще виднелись следы от ножевых порезов — темные полосы, которым, видимо, не суждено было исчезнуть. Она не изменилась в лице — не побледнела и не покраснела, только взгляд ее словно затуманился, а рот то и дело недоуменно приоткрывался. Мне показалось, что смысл сказанного она не совсем уловила, довольствуясь интонацией, которая показалась ей бодрой, взбодрив и ее. Да и с чего бы расстраиваться, если я так нарядно одет и, по-видимому, вполне преуспеваю? Если узы привязанности и способны тяготить и сковывать, то сейчас они меня только радовали, и если радость эта была иллюзорной или же грозила превратиться в таковую, я ни за что бы в этом не признался — разве может быть иллюзией то, что так вещественно и чудесно материально? Нет, признать это я не смог бы ни в коем случае.
— Она богата, как жена Саймона?
Я подумал, что она подозревает мое возвращение к Люси Магнус.
— Нет-нет, к родным Шарлотты она не имеет отношения.
— Что ж, только не позволяй ей сделать тебя несчастным, Оги, — сказала Мама.
И я понял, что она имела в виду: если невесту подобрал мне не Саймон, то собственный мой выбор вряд ли окажется удачным — способность попадать пальцем в небо я явно унаследовал от нее самой. Об охоте, разговаривая с ней, я не упоминал, но думал, что эта деталь симптоматична: сыну Агари на роду написано быть ловцом диких зверей.
Я осведомился о Саймоне. Последнюю информацию о нем я слышал от Клема Тамбоу: Саймон подрался с негром на Дрессель-бульваре.
— Он купил новую машину, «кадиллак», — отвечала Мама, — и заезжал, чтобы покатать меня. Мы чудесно провели время! Он богатеет, наш Саймон.
Известие о том, что Саймон преуспевает, меня ничуть не огорчило. Да будь он сейчас хоть герцогом Бургундским — пускай себе, ничего не имею против. К тому же, следует признаться, меня грела мысль, что и Тея является богатой наследницей. Не стоило притворяться, будто мне это безразлично.
Перед отъездом я заглянул и к Падилле, которого застал у входа в институт. Его халат был забрызган кровью, хотя он занимался вычислениями, эксперименты же, насколько я знал, в его обязанности не входили. Покуривая свою вонючую темную сигарету, Падилла обсуждал какие-то графики с типом, державшим перед ним растрепанный блокнот. Известие, что я еду в Мексику, не вызвало у Падиллы особого энтузиазма, к тому же он рекомендовал мне держаться подальше от его родной провинции Чиуауа. В Мехико, добавил он, в котором, кстати, сам ни разу не был, жил его кузен, чей адрес он готов мне предоставить.
— Поможет он тебе или, наоборот, покусится на твои деньги — предвидеть трудно, — сказал Падилла, — но если захочешь, можешь его навестить. Пятнадцать лет назад, когда я уезжал, он был беден как церковная мышь. В прошлом году я получил магистерскую степень, и он прислал мне открытку. Может, хочет, чтобы я его вызвал. А тут такой случай! А вообще счастливого пути, если получится. Только не говори потом, что я не советовал тебе остаться дома! — Внезапно он улыбнулся, и курносый его нос и высокий покатый лоб пошли морщинами, исчезавшими у корней по-мексикански роскошных волос. — И поаккуратнее со своей шлюшкой!
Даже из вежливости я не смог выдавить улыбку и решил, что говорить подобные вещи влюбленному — верх бестактности.
Таким образом, никто не напутствовал меня словами, которые мне было бы приятно услышать. Каждый считал своим долгом так или иначе меня предостеречь, да я и сам вспомнил Элеонору Клейн и рассказ Джимми о том, как ей не повезло в Мексике. Я спорил с собой, уговаривая себя, что пересечь мне предстоит только Рио-Гранде, а никак не Ахеронт, и все - таки на душе было неспокойно. На самом деле смущала меня не цель моего путешествия и не место, куда я направлялся, а состояние, в котором ехал. Я впервые отправлялся в путь не один, и это было изумительно странным. А удручала не бредовость всего этого замысла соколино-орлиной охоты, а мысль о том, что отныне все, что случится с Теей, неизбежно случится и со мной, и ничего другого ждать не приходится. Это путало.
Однако истинная, глубинная причина беспокойства мне тогда была неясна, и я грешил на Мексику и охоту. В конце концов однажды вечером, когда мы сидели с Теей и она играла на гитаре, вернее, касалась большим пальцем струны, а та отзывалась гулом, я сказал:
— А нам обязательно ехать в Мексику?
— Обязательно ли ехать? — переспросила она, накрывая струны ладонью.
— Тебя бы с легкостью развели и в Рено, и где угодно.
— Но почему ты против Мексики? Я была там много раз. Что в ней плохого?
